Искусство терять

Под рынком, в глубинах площади, есть торговая галерея, но помещения для современных бутиков почти все пусты – слишком дорого для большинства торговцев, которые продолжают продавать свой товар на улице, на коробках и ящиках. Ифрен ведет ее в один из открытых магазинов, бутик кожи со светящимися стенами. Хозяин, думает Наима, точь-в-точь визирь из мультфильмов – бородка острая, а под угольно-черными бровями усталые газельи глаза.

– Дай ему твои евро, – велит Ифрен. – У него лучший обменный курс во всем Алжире.

Банкноты в ее бумажнике сменяются новой пачкой, теперь на них изображены слоны, буйволы, антилопы и старинные корабли с надутыми ветром парусами. Наима ищет картинки, нарисованные Иссиахемом, о которых говорил Лалла, но те банкноты, наверно, больше не в ходу. Она испытывает короткое и острое разочарование, которое еще не раз посетит ее во время этого путешествия, при мысли, что Алжир, развиваясь и модернизируясь, за истекшие десятилетия избавился от того, что для нее, Наимы, представляло важную веху, один из редких ориентиров, почерпнутых из лаконичных рассказов.

Они встречаются с другом Ифрена на площади Эмира Абделькадера – раньше она называлась площадью маршала Бюжо. «Милк-бар» еще существует и продает прямо из настежь распахнутых огромных окон мороженое и содовую. Статуи же французского маршала, губернатора Алжира с 1840 по 1847 год, прославившегося своими небанальными методами ведения войны, – он, например, окуривал дымом сотни укрывшихся в пещерах простых крестьян, чтобы те умерли от удушья, – больше нет. Ее вернули на родину в 1962-м и много позже установили в маленьком городке в Дордони. Строгая скульптура Бюжо с рукой на сердце уступила место конной статуе Абделькадера, держащего саблю наголо. Эмир, с которым французский маршал воевал почти десять лет и вынудил его сдаться, из побежденного в момент провозглашения независимости превратился в героя, и на привинченной под статуей табличке он называется «гуманистом, философом и отцом-основателем алжирского государства». Наима рассеянно читает эту надпись, ее внимание сосредоточено на облепленном скотчем автомобиле, багажник которого открывает Ифрен. Алжир для нее – лишь вступление, как те зоны между аэропортом и центром зарубежных столиц, на которые смотришь с заднего сиденья такси, смутно пытаясь угадать, а как же выглядит скрытая за ними страна. Знай Наима, что в конце лета 1956-го ее дед был здесь, всего в нескольких метрах от места, где стоит она сейчас, под дождем из стекла, гипса и крови, – наверно, с жадностью всматривалась бы в площадь, представляя на месте задевающих ее прохожих знакомые лица, и попросила бы у Ифрена несколько лишних минут, чтобы попытаться вообразить тогдашний грохот и страх. Но Наима знает так мало, что ей не терпится покинуть столицу, и она без сожаления садится в старую машину.

Когда они медленно выезжают из города на восток, Ифрен предлагает ей посмотреть фотографии его произведений. Она видит стены комиссариатов, мэрий, помещений политических партий, покрытые огромными лицами и берберскими символами. Дальше – фасады роскошных вилл, на которых нарисованы зыбкие тени, корчащиеся и кричащие между линиями тьмы. У Ифрена нет дядиной точности, думает она, просматривая картинки, но он явно лучше себя чувствует в большом формате. Его гигантские картины берут город в полон, заставляя забыть о слабости штриха. От некоторых просто захватывает дух.

– Ты спрашиваешь разрешения, прежде чем начать фреску? – интересуется она.

– Конечно нет, – улыбаясь, отвечает Ифрен. – Они просто появляются. И очень часто их стирают на следующий же день. Я не могу их подписать, не могу их показать, я, можно сказать, художник без картин.

Его это как будто очень забавляет.

– А полиция не пыталась тебя арестовать? – тревожится Наима.

– Еще как.

Он отвечает тем же веселым тоном, будто находит вполне нормальным, что полицейские его преследуют – известное дело, ведь у каждого своя работа. Он добавляет, что несколько раз недолго сидел в тюрьме, тоже без всякой официальной причины: художник без картин, зэк без приговора, все эти «без» ему нравятся. Он не вынес только психиатрическую лечебницу. Вот туда он не желает возвращаться.

– Мне казалось, я попал в старый русский фильм ужасов. А ведь, по словам Лаллы, в его время ничего подобного не было. Похоже, мне еще повезло…

Они говорят немного о старике, об его отъезде из Алжира и о двойственных отношениях, которые он с тех пор поддерживает с родиной.

– Он как будто отчаялся увидеть позитивные сдвиги, – говорит Наима.

Ифрен вздыхает: его дядя в этом не одинок. Он знает множество интеллектуалов и художников, которые уехали в конце гражданской войны, десять лет назад, потому что в то время, когда страна могла бы возродиться и двигаться вперед, увидели лишь регресс.