Искусство вечно

Искусство вечно

С Холгером Хёге, сотрудником кафедры психологии, окружающей среды и культуры Ольденбургского университета имени Карла фон Осецкого (Германия) беседует кандидат филологических наук, главный редактор журнала «Всесвіт», докторант Института литературы им. Т. Г. Шевченко НАН Украины Дмитро Дроздовский.

Дмитро Дроздовский. Уважаемый господин Хёге, расскажите, пожалуйста, как случилось, что Вы стали специалистом в области нейроэстетики?

Холгер Хёге. На самом деле, сейчас я в этой области не работаю. Но зарекаться не стану, область уж больно интересная и может очень обогатить эстетику. Вы можете спросить, почему же я не погружаюсь в работу с головой? Ответ таков: действительно, в суть очень многих явлений легче проникнуть с помощью нейрофизиологических методов, чем с помощью самого глубокого искусствоведческого знания. Для примера возьмем сон, одно из основных физиологических состояний, но — как утверждает Джералд Эделман[1] — никто толком не знает, почему нам необходимо спать каждую ночь. Но если даже такие фундаментальные проблемы до сих пор не решены, значит, на мой взгляд, нейрофизиологию еще рано распространять на самые сложные эмоциональные проявления человека, его мышление и поведение, а именно — на эстетику. Как известно, начало эмпирической эстетике положил в XIX веке Густав Теодор Фехнер[2]. В 1876 году он написал «Введение в эстетику», оно и поныне остается основополагающим трудом, без которого невозможно понять, почему эстетику необходимо исследовать эмпирически и одними размышлениями тут не обойтись. На мой взгляд, такого рода методика пока не получила надлежащего распространения. Кстати, сейчас мы занимаемся переводом на английский язык (работа ведется под эгидой Международной ассоциации эмпирической эстетики) вышеупомянутой книги Фехнера, нужно открыть ее миру. Для того чтобы подобные исследования стали объектом широкой дискуссии, предстоит еще сделать очень многое. Обычно философы к эмпирическому подходу относятся с предубеждением, главным образом из-за его ограниченности.

Д. Д. И каковы ваши основные постулаты?

X. X. Пожалуй, «постулатов», как таковых, у меня нет, ведь сама по себе наука — это формализованная критика. Но если считать, что научный скептицизм — тоже постулат, тогда другое дело. Но, положим, мы перейдем на другой уровень, и вы спросите, какой методологией я пользуюсь при изучении эстетики, — ответ будет однозначен: самым увлекательным мне представляется эмпирический, количественный подход. Хотя совершенно очевидно, что и качественный подход применять необходимо, поскольку он помогает познанию того же объекта. Но вернемся к нейроэстетике — боюсь, современные технологии допускают лишь поверхностное ее понимание. Хорошо, что можно составить ясную картину того, что происходит в человеческом мозгу, и четко фиксировать физиологические процессы — все это огромное достижение, но содержание наших мыслей и чувств, содержание восприятия остается «невидимым» для химической или электрической регистрации. Не думаю, что высокие технологии — МРТ и другие — помогут нам в будущем объяснить, почему, например, меняется вкус или чем вызвано предпочтение некоего стиля или жанра. Почему того или иного человека влечет живопись, а не музыка и поэзия — или наоборот? Почему некто предпочитает Бетховена или Булеза и не любит Мадонну и Мика Джаггера?

Д. Д. Могли бы вы как специалист рассказать об истоках нейроэстетики? Что эта наука изучает, каковы ее методы?

X. X. Я уже говорил, что для меня тут не все очевидно, тем более что в настоящее время я отчасти нахожусь вне этой проблематики, но молодые ученые занимаются технологической стороной дела с большим энтузиазмом. Так или иначе, основной объект нейроэстетики — мозг, и уверенность в серьезном научном прорыве, прежде всего, связана с объективным анализом функций мозга. Но вот вопрос: как быть с танцами? Можно ли сказать, что танцы — функция мозга в чистом виде?

Если не ошибаюсь, у современных электрических, как и у других психофизиологических методов исследования было несколько «предшественников». Новые технологии привели к оживлению научной деятельности, возродили надежду на то, что ученым удастся составить физиологическую картину, которая подтвердит гипотезу о том, что у любого настроения или чувства есть своя, уникальная, физиологическая модель возбуждающего его импульса. Соответствующие разработки начались в 40-е годы XX века, а к 60-му стало ясно, что надежды получить совершенно определенные, дифференцированные физиологические модели того или иного эмоционального состояния не оправдались, если не считать чувства омерзения — в данном случае удалось создать нечто вроде стандартной физиологической модели.