Искусство воскрешения

Некогда Христос из Эльки, а теперь вновь Доминго Сарате Вега, одетый, как самый обычный гражданин — черный костюм, белая рубашка, фетровая шляпа, — все еще вспоминал иногда ту ночь в окрестностях Вошки. За двадцать два года проповедования по дорогам родины с ним не случалось ничего столь же таинственного. Отец Небесный свидетель. Никогда он не чувствовал себя более несчастным и одиноким, чем когда удалялся от прииска под покровом ночи. Позади оставались гул праздника, музыка, петарды и женщина его мечты, библейская блудница, облегчившая ненадолго бремя его крестного пути. Если бы она пошла с ним, он продлил бы поход не на два года, как в итоге получилось, а до последнего вздоха на земле. Однако не было на то воли Всевышнего, говорил он себе в ту ночь, широко шагая вдоль железной дороги в свете звезд и слушая скрип своих сандалий по соляной поверхности. Бог дал, Бог и взял; хвала Господу! — воскликнул он, и голос разлетелся по всей неизмеримой пампе. Он остановился послушать тишину. Тишина была чистой… глубокой… космической. «Бог — это тишина», — подумалось ему. Дух его преисполнился радости от нежданного откровения, и он бодро потрусил дальше вдоль изгиба железной дороги, не подозревая, что горести и разочарования этой ночи еще не закончились и Отец Предвечный приберег для него новое испытание. До рассвета было еще далеко. Когда впереди показался Крест Изгнанных Душ, он вдруг споткнулся обо что-то, что сначала принял за труп животного. Это было безжизненное тело дона Анонимо. Старик лежал лицом к звездам, как ветеран Тихоокеанской войны с совком и лопатой вместо оружия. Хотя окоченение исказило его черты, Христос из Эльки позвал его по имени и постарался оживить сначала человеческими средствами, а потом — плача и взывая к небесам, но напрасно. Он сел рядом с мертвецом и, грустно ковыряя в носу, свершал поминальное бдение, пока не начала заниматься заря. Потом похоронил по христианскому обряду (совком вырыл могилу поглубже, чтобы до покойного не добрались стервятники и не раскопали одичавшие псы). И отправился дальше. С бумажным пакетом под мышкой, решительным шагом вечного странника он пересек рассвет, добрался до полудня, просочился сквозь миражи, пришел к горизонту и добрел до других дней, других месяцев, других лет (с той ночи он никогда не оглядывался назад, боясь, что дьявол следует за ним по пятам в обличье курицы); он шел и проповедовал, преодолевая с верой и упорством последние годы служения, трудные годы, когда слава его начала гаснуть, словно свет лампы, а трепет, который его появление вызывало в начале крестного пути, совсем сошел на нет. У окраин деревень его уже не ждали толпы, жаждавшие благой вести, как во времена, когда даже самые уважаемые граждане — и среди них знаменитые поэты и писатели — спешили видеть его (он всегда будет помнить день, когда сама Габриэла Мистраль[33] пришла послушать его на площадь в Ла-Серене. Ее сопровождали расфуфыренные лебезящие местные шишки. Узнав ее в толпе, он принялся нараспев читать в ее честь одно стихотворение из книги «Отчаяние». Потом, как всякий начинающий поэт, сообщил, что тоже пишет, и поделился с ней строками, вдохновленными любовью к матушке. Божественная Габриэла снисходительно выслушала и под конец сказала про рифму что-то, чего он не понял. Он на всю жизнь запомнил ее строгий серый костюм, оставлявший, как и его туника, впечатление власяницы, и ауру святости, исходившую от поэтессы). К нему больше не являлись всевозможные болезные и не молили о чуде исцеления — не приводили даже детишек снять сглаз или припугнуть букой, чтобы не отказывались есть суп. Разве что какой-нибудь безнадежный тихий сифилитик или гуляка с запавшими глазами, чья хворь легко лечилась травяным чаем или горячей острой похлебкой. Апостолов стало не найти; набожные старушки уже не угощали его чаем, и лишь считаные верующие преклоняли перед ним колени и целовали руку. Люди перестали в него верить. Его не приглашали с речами в профсоюзы, общества взаимопомощи и клубы пожарных, не брали интервью на радио, а газеты не печатали снимков его бородатой физиономии. Чудной бродяжка по имени Чарли Чаплин сделался знаменитее проповедника. Сбивчивая белиберда болвана по кличке Кантинфлас[34], вовсе не смешная, привлекала больше слушателей, чем его проповеди, основанные на Священном Писании. Нищие духом предпочитали ему любого завалящего исполнителя болеро. Человеческое одерживало победу над божественным. И все же, несмотря ни на что, семя, посеянное за эти двадцать два года, дало ростки в сердцах многих из нас, тех, кто, не следуя за ним, твердо верил, что в нем Бог Сын исполнил обещание второго пришествия. Он вернулся к нам, а мы, вечно чем-то занятые, не поверили ему, высмеяли его безумный вид, заключили в сумасшедший дом за то, что он желал простить прегрешения наши, как за два тысячелетия до этого. Но с тех пор все изменилось, мир совершил кувырок, и вера в святые поступки настолько охладела, что никто уж и «Отче наш» не знает. Нас ослепили новые изобретения, заменившие божественные чудеса, — им мы дивились, перед ними простирались ниц в благоговении. Как он неоднократно пророчествовал, современные изобретения подменили Антихриста, о котором предупреждало Писание. Они застили нам разум так, что мы предпочитали сидеть и слушать дурацкие рекламные объявления по радио или плясать под похабные мотивчики граммофонных пластинок, а не внимать его живительным проповедям, предпочитали набиваться в вонючие кинозалы и глазеть, как злобные бандиты и мафиози с пугающей легкостью убивают друг дружку (почти всегда по вине блондинистой стервы с великолепными грудями), а не лицезреть его истинные чудеса исцеления и обращения. Радио, пластинки, кино стали нашими золотыми тельцами, а ведущие, певцы и актеры — нашими идолами, тотемами, божками, которым мы угодливо поклонялись и хлопались в обморок при виде их, словно при сиятельном появлении Пречистой Девы. В своей глупости мы дошли до того, что начали подражать их манере одеваться, разговаривать, оттопыривать мизинец, и за этими хлопотами погрязли в грехе, Екклезиастова «суета сует» овладела нами. Всякий норовил вести себя как «петух, который думал, что солнце по утрам встает только, чтобы его кукареканье послушать», — так говорил он в проповедях, и эти слова казались нам банальными, ибо мы позабыли, что в свое первое пришествие он также говорил притчами, простыми историями про блудных сыновей, работников виноградника, бедных вдов, понятными даже малым детям. Поэтому мы и пренебрегали им и считали за нищего — кто знает, может, и сам Бог покинул его на произвол судьбы, и он остался на Земле, будто астронавт, забытый на враждебной планете, — и в конце концов злополучный Христос, которого никто уже не слушал, был вынужден снять тунику, выбросить страннические сандалии и зажил, как любой мирянин. Одни говорили, что он пробавляется услугами, о которых дает объявления в газетах: «Помощь в сентиментальных вопросах и любых поручениях». Другие — что изготовляет гитары, по вечерам бродит из дома в дом и продает их, но покупают лишь те, кто узнает в нем легендарного Христа из Эльки. А третьи хитро замечали, что он, хоть и поселился в деревянном домишке в скромном квартале Кинта-Нормаль, отнюдь не бедствует, а зарабатывает книжками, которые начал писать еще в годы странствий. В книжках он вспоминает о годах бродячего служения — Меня не поняла и четвертая часть моих соотечественников, но однажды — и, возможно, этот день уже близок — они вспомнят и перевернут страницы, на которых описывается моя жизнь, и проповедник не останется забыт и неведом людям — и последних земных днях, проведенных в обществе двух милосердных Магдалин, которые были с ним до конца, поклонялись и служили ему — включая омовение ног, — словно самому Христу-Искупителю. И к тому же — лукаво усмехались хитрецы — делали это от всего сердца и без жеманства.