Искусство воскрешения

Христос из Эльки ничего не ответил. Предоставил выбирать им самим. Столько последователей уже побросало его за долгие годы на путях апостольского служения, что на этих остолопов плевать он хотел. Оба — маловеры, да к тому же один косолапый и порочный — дрочит утром, днем и вечером, — а второй такой криворукий, что и перекреститься толком не может. Так что во имя Предвечного Отца он послал их ко всем чертям; захотят поехать с ним — милости просим, не захотят — их дело. Апостолы остались в Дарах и нанялась «жабодавами»: работа их состояла в том, чтобы дробить деревянным молотом мелкие, еще сырые куски селитры перед расфасовкой по мешкам и отправкой поездом в порт. В селитряной промышленности такое занятие считалось унизительным для любого взрослого и здорового уважающего себя мужика; обычно «жаб давили» дети или инвалиды.

Большая часть людей, которых Христос из Эльки обращал в странствиях по городам и весям, поначалу исполненных веры и чуть не лопавшихся от благодати, долго не выдерживали: вследствие недостатка христианского милосердия и призвания служить Предвечному Отцу они сходили с пути через два-три месяца после того, как на коленях клялись пойти за ним хоть на Голгофу, если потребуется. Едва вкусив лишений и ощутив, каково быть мишенью для насмешек и поруганий мирян, они увядали, — вера их остывала, словно пресная похлебка, — в конце концов отрекались от него, как Петр от Христа, трижды, а то и чаще, и вероломно бежали, как тать в ночи. Другие обращенные, чистые душой, скорее даже малахольные — к примеру, незабвенный праведник по имени Пий-со-Святых-Пеньков — переставали почитать его, разочаровывались и возмущенно били себя в грудь, если им случалось видеть, как на обочине дороги он, ухватив обеими руками член, посылает вдаль лошадиную струю. Им, пробкоголовым, невдомек было, что Сын Человеческий — тоже человек, задери их репей. Хорошо еще, что эти церковные недотепы никогда не заставали его ублажающим себя под открытым небом, а ведь и такое бывало, нужда есть нужда. И не проходили мимо ежевичного куста, за которым он — это случалось чаще, хоть и не так часто, как хотелось бы, — задрав тунику, порывисто седлал какую-нибудь богомолку с католической кичкой и мирскими ляжками.

А обиднее всего было то, что многие сдавались, будучи не в силах понять его бессребреничества. Они не могли взять в толк, почему он невозмутимо отвергает все дары и подношения, которыми некоторые состоятельные верующие из благодарности и великодушия готовы забросать его с головой.

Или не отвергает, но тут же раздает самым нищим и убогим. Всем им не хватало самоотречения. Помнится, один такой в Копьяпо, когда они не могли наскрести на коробок спичек, просил его превратить листья на ближайшем дереве в банкноты!

Эти недоумки находили отвратительным, что их Учитель, преемник Христа-Царя, довольствуется сбитыми сандалиями, сермяжной хламидой заплата на заплате — это вам не бесшовная туника Назарянина — и линялыми черными трусами. Вся эта шобла кретинов — «Прости им, Господи, ибо не ведают, чего желают» — мечтала просочиться в царствие небесное без билета. Они не знали, что, — как гласит деревенская мудрость, плод долгого тягостного опыта, — чтобы насладиться радугой, надо сперва вымокнуть под дождем.

Аллилуйя, Пресвятой Отче!

3

Поезд на юг, свистя, дымя сажей и выпуская клубы пара, въехал на станцию Дары. Паровоз, огромный черный зверь, задыхался от жажды и усталости. Как обычно, вагоны были до отказа забиты пассажирами, по большей части небогатыми семьями, которые вместе с детьми, собаками и курами снимались с южных делянок и ехали на север «за стучащей ложкой», как они сами беззлобно зубоскалили; рабочими, возвращавшимися из короткого отпуска в родном селении после того, как годами пахали на селитре и берегли каждый грошик, словно золотой слиток; торговцами, везущими товар из разных областей — авокадо из Кильоты, сладости из Ла-Лигуа, козий сыр из Овалье, маслины из Вальенара — и сбывающими его прямо в поезде. С ними соседствовали шулеры, фокусники, разнообразные прожигатели жизни, многочисленные подозрительные типы — по крою пончо и лезвию взгляда становилось ясно, что на север они бегут от правосудия, ведь лучше пустыни убежища не придумаешь, — и грустные люди, очень много грустных людей в черном, едущих разыскивать родственников — мужей и жен, отцов и матерей, сыновей и дочерей, братьев и сестер, которые однажды отправились в пампу попытать счастья да так и пропали без вести. Многие из этих родственников — вполголоса рассказывали грустные люди — погибли от несчастных случаев на работе или в пьяных драках, либо померли во время очередной гулявшей по северу эпидемии, либо были безжалостно расстреляны солдатами во время разгона рабочей демонстрации, но еще больше просто испарилось, исчезло в воздухе, как исчезает полуденное пустынное марево, а теперь вот они, грустные люди, едут на поезде в надежде найти хоть могилку.