Искусство жить

Мы пели гимн за гимном — пели старики и дети, люди в возрасте моих родителей, — пели древние мелодии, рожденные еще раньше, чем родились законы построения музыки, мелодии, похожие на дыхание огромных животных. Унесенные вихрем, как говорят валлийцы, мы не принадлежали самим себе. И мне не раз казалось, что я смотрю на всех с высоты потолка. Отец крепко сжимал мою руку; дядя Чарли крепко-крепко вцепился в другую. Слезы текли из обоих его глаз — карего и голубого, — омывали щеки, капали с усов, просветляя лицо. Уже позже, когда мы выходили, я увидел, что и тетя Кейт, и мама тоже плачут, и даже бабушка, не плакали только отец и дядя Эд. На крыльце, закуривая сигару, дядя Эд сказал:

— Хорошо пели!

Отец кивнул и, подтянув брюки, оглянулся, словно ему жаль было уходить:

— Хороший праздник.

А дядя Чарли стоял засунув руки в карманы, глядел в землю и молчал.

На следующий день дядя Чарли не пришел к ужину, хотя его звали и звали. Через окно в кухне я видел, как дядя Эд и отец, серые, точно привидения в залитом лунном светом саду, громко кричат в сторону деревьев за дорогой, речки, кузницы, затем поворачиваются и медленно бредут к мельнице, как бы с трудом преодолевая ставший вдруг плотным воздух. Позже дядя Эд, уже сидя в деревянном кресле на кухне, держа сигару в руке, на которой не хватало трех пальцев, и глядя в пустоту, сказал:

— Бедный Чолли! Что же с ним?

Тетя Кейт стояла понурившись над раковиной и, качая головой, то складывала полотенце, то разворачивала его. Наконец, она сказала:

— По-моему, надо позвонить в полицию.

— Нет, не надо, — неожиданно сказал дядя Эд, будто очнувшись от забытья. Опершись руками на подлокотники, он быстро встал. — Пойду в контору позвонить соседям, — сказал он и решительно шагнул к двери.

— А почему не отсюда? — начала было тетя Кейт, но, увидев меня, осеклась.

— Яс тобой, — сказал отец дяде Эду.

И, сгорбившись, словно испуганные маленькие мальчики, они вышли, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Я покормлю Бадди, — предложила мама. — Не стоит ему ждать нас всех.

— Конечно, — согласилась тетя Кейт, продолжая то складывать, то разворачивать полотенце.

— Нельзя было брать его с собой на праздник песни, — сказала бабушка. — Я же говорила, что ничего хорошего из этого не выйдет.

Моя мама, сажая меня на стул, сказала:

— Вы не говорили ничего подобного, мама!

— Значит, думала! — отрезала бабушка и, поджав губы, замолчала.

Его нашли под утро, я узнал об этом намного позже, прямо за дорогой, в реке за кузницей. И по сей день мне порой представляется, хотя этого я, конечно, не видел, что дядя Чарли лежит вверх лицом, прозрачная, как стекло, вода, залитая лунным светом, сверкает над ним, и он неподвижно глядит на тихие звезды.

Тетушка Кейт, оказывается, знала, что он ушел, чтобы покончить с собой, но она не хотела этому верить и потому никому ничего не сказала. Вчера, едва село солнце, она нашла его одежду, аккуратно сложенную стопочкой на стуле рядом с его кроватью в комнате на первом этаже, где он жил.

— Он оставил одежду нам как послание, — сказала бабушка, — какая ни на есть, еще послужит.

— Хватит об этом, — резко оборвал ее отец.

Тетушка Кейт сидела за столом, бросив очки перед собой, и, закрывая лицо руками, пыталась нам объяснить, что, найдя одежду, испугалась, но стала себя уговаривать, выдумывать причины одну глупее другой — он нашел хорошую женщину, уже решил уходить, купил новую одежду, даже носки и ботинки.

На следующий вечер, когда все уже знали, что дядя Чарли умер (никто никогда не признал бы, что это было самоубийство), в гостиной у дяди Эда собралось очень много народу. Все стулья были заняты, сидели даже на ручках кресел — парни, молодые женщины, в основном родня. Стулья, которые папа принес из столовой и кухни, тоже были заняты. Переговаривались вполголоса, тихонько всхлипывали, в покрасневших глазах стояли слезы. Я сидел на коленях у отца и смотрел.

Все вспоминали о том, как прекрасно пел дядя Чарли; без него уже таких фестивалей песни не будет. Они говорили, как это все-таки плохо, что у него не было жены и детей; может быть, тогда все было бы по-другому. Затем, немного помолчав — от печальных разговоров всем было не по себе, — заговорили о погоде и урожае, о свадьбах и политике. То говорили между собой человека три-четыре, то вели общий разговор. Тетя Кейт подала чай. Несколько мужчин принесли с собой виски, и тетя Кейт, которая обычно не одобряла этого, опустив глаза, молчала. Часы на бюро красного дерева тикали, тикали, но все в окружающей дом темноте, в тускло освещенной гостиной замерло. Люди сидели напряженно, лишь изредка шевелились, чтобы сменить положение руки или ноги, иногда сморкались, но никто не уходил. Разговоры постепенно угасали, как гаснут угольки камина молчание становилось все более глубоким, словно зимний холод сковывал нас и души наши поглощали колдовские чары, и казалось, что эта мертвая тишина и есть наше прощальное слово.