Искусство жить на сцене

Актер знает теперь, как не надо делать. Но как надо, он еще не знает. Его теперь будут учить именно этому. При малейшей попытке что-нибудь, по старой привычке, «наиграть» его останавливают — нельзя, делайте только то, что вам задано. И так постепенно он научается действовать без всякого наигрыша.

Но не обходится при этом, конечно, и без крайностей: никакого наигрыша еще и не было, наоборот, появилось что-то живое, идущее от непосредственного чувства, но не в меру подозрительный глаз воспитателя уже усматривает в этом появление неправды и кричит: «Не верю! наигрыш! штамп!»

От такого усердия и бдительности происходит вот что. Собираются реставрировать драгоценную картину, замазанную плохими живописцами; для этого снимают слой за слоем эту мазню (штампы, приобретенные в плохих театрах»). Соскабливают, соскабливают, да вдруг, к своему удивлению, и увидят, что доскоблились до холста... Что ничего там больше и нет — никакой драгоценной картины, один голый холст, да, может быть, еще и истлевший...

Тогда «реставратор» сокрушенно вздыхает и говорит: как мы ошиблись! Принимали — думали, что это дарование, а оказалось — ничто, пустое место!

Но если воспитатель, действующий по этому методу, и не поступает так рьяно — не «доскабливается до холста»,— все-таки он часто гасит не только огонь, но и всякую искру творчества в актере.

Посеяв и взрастив страх перед всяким смелым творческим проявлением, он вольно и невольно сеет в душе ученика зловреднейшую идею, что художественная правда на сцене — нечто маленькое, урезанное — без рук, без ног да, пожалуй, и... без головы...

И смешно видеть, как эти стерилизованные актеры, защищенные как будто бы навсегда от всякой тени наигрыша, ничего другого на сцене, в конце концов, не делают, как только... наигрывают — «изображают», подделываются под жизнь.

Не правда ли, странно! Но если хорошенько вдуматься — иначе и быть не может.

Посмотрите: жизнь в нем убита, всякое свободное проявление он воспринимает в себе как фальшь, как наигрыш, он приучен к той мысли, что только самые простенькие физические действия могут быть названы «правдой»,— а играть-то ведь все-таки надо! А сцену-то вести надо! Что же делать?

Одну за другой он старательно выполняет маленькие физические задачки; получается бледно, слабо-«правдоподобно», но не правдиво. Он это чувствует и понемногу, осторожно, скромненько, деликатненько, чтобы как-нибудь «подкрасить», начинает подбавлять и наигрыша: все-таки как будто поярче. Дальше — больше, а там, смотришь — один сплошной наигрыш, только не грубый, не такой, как у старых провинциальных актеров, а другой — тонкий, сдержанный: «под правду», «по-благородному», «со вкусом». Суть, между тем, одна и та же: наигрыш и фальшь.

Вот как мстит за себя всякое нарушение естественных законов творческой природы.

Со штампами и с актерским наигрышем должен быть совершенно другой путь борьбы. Путь, как это ни странно, еще большей свободы. Свободы до конца[21].

Конечно, и в «пускании» могут быть перегибы. Не в меру усердный, а значит, не чуткий преподаватель и тут может натворить бед. Сегодня пустил ученика на непосильное, завтра — на непосильное... да еще посеял при этом презрение ко всему обычному, что не «крупно», не «трагично», не «талантливо»,— вот и надорвал силу ученика...

Надо всеми ухищрениями отводить ученика от частых столкновений с непосильным, давать ему только то, с чем он может справиться.

В этом-то умении применяться к силам ученика и к каждой данной его минуте и скажется прежде всего талант преподавателя.

Законный наигрыш

На этюд вызван простой, добродушный, но несколько стеснительный юноша и разбитная, общительная девушка.

Она одна, у себя дома. Стук.

Она. Войдите.

Он. Скажите, здесь живет Перфильева?

Она. Здесь.

Он. Вера Андреевна?

Она. Да, это я.

Он. Моя фамилия Петров. Сестра Таня просила зайти к вам и предупредить, чтобы вы ее не ждали — она заболела.

Она. Что с ней?

Он. Точно не знаю. Повышенная температура и кашель.

Она. А зайти к ней можно?

Он. Да, конечно. Она будет очень рада.

Она. Я приду часа через два.

Он. Хорошо. Я передам ей. До свиданья.

Она. До свиданья.

Он уходит.

Молодой человек держался очень официально. Весь разговор он провел чрезвычайно корректно и сдержанно, даже, пожалуй, суховато. Он почти не смотрел на «Веру Андреевну» и, исполнив поручение, без всякого промедления вышел.

Едва он ушел, спрашиваешь партнершу: ну, как он вам показался?

— Знаете, очень понравился... Только что это он ни разу не взглянул на меня?.. И все-таки очень приятный молодой человек, прямой, смелый — таким вот и должен быть мужчина. Такой загадочный...

Входит молодой человек.

— Что вы скажете о себе?

— Что скажу?.. Напустил на себя важность, неприступность... подумаешь, граф какой!

— Так что вы недовольны собой?

— Чем же быть довольным? Сплошной наигрыш.

— А вот ей вы понравились. Она не заметила никакой фальши. Говорит, что вы подлинный.