Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен

– А вы задумайтесь об этом тупике, – сказала она. – Вы же знаете, что патовые ситуации такого типа возникают, как правило, тогда, когда тупик выполняет определенные функции и для пациента, и для психоаналитика. Каких целей он помогает достигать вам?

Мы отнесли пустые кофейные чашки в кухню. Я поблагодарил доктора С. за советы и попрощался. По пути домой я без конца прокручивал в голове заданный ею вопрос.

На следующий день я забрал Томаса из школьного класса, и он побежал вперед меня по лестнице, ведущей в нашу смотровую, выкрикивая:

– Поломаны, поломаны, не работают!

Когда мы оказались перед дверью, он повернулся и посмотрел на меня:

– Ну и что, есть у тебя, что сказать про все это?

Прежде чем я успел ответить, он снова плюнул мне в лицо.

Мы вошли в кабинет.

– Когда ты в меня плюешься, – сказал я, – ты хочешь, чтобы я на тебя разозлился. Ведь когда я на тебя злюсь, ты видишь: я считаю, что ты можешь быть не таким, какой есть. Моя злость означает, что я все еще верю, что мы можем починить поломанное.

Томас на мгновение умолк, и я задал ему вопрос:

– Можешь сказать мне, что поломано?

– Мои мозги поломаны, тупица. – Он подошел к маленькому стульчику, на котором я сидел. – Мои мозги не работают, они не такие, как у всех людей.

Усевшись рядом со мной за низеньким столиком, он рассказал, как этим утром смотрел в окно автобуса по пути в клинику.

Везде были дети в школьной форме, с ранцами и портфелями, сумками с физкультурной формой и футбольными мячами. Многих из них он узнал, потому что это были мальчишки и девчонки из его старой школы. Они взрослели и учились делать что-то новое…

– А у меня нет портфеля. В футбол я играю хреново. В школе мы занимаемся какой-то детской ерундой. Я тебе говорил, что мои сестры учат таблицу умножения и проверяют друг друга? Они меньше меня, но умеют все это делать, потому что у них мозги работают. А я не умею, потому что мои поломаны. – Томас посмотрел мне прямо в глаза. – Все это очень печально. Правда ведь, все это очень-очень печально?

– Да, это очень-очень печально.

В кабинете воцарилась абсолютная тишина.

Через два дня он опять плюнул в меня, а после этого больше никогда этого не делал.

* * *

Вспоминая об этом случае теперь, я ясно вижу, что мы с Томасом оказались в тупике, потому что для нас обоих мысль о том, что он безнадежно болен, была совершенно невыносимой.

И только когда мы оба смогли почувствовать печаль и отчаяние от невозможности починить поломанное, его плевки потеряли для нас практический смысл, и мы получили возможность двигаться вперед.

Сегодня Томас уже стал взрослым мужчиной. Он живет за городом вместе с одной из своих сестер и работает в экспедиционном цехе небольшой компании.

Несколько раз в год, как правило, в те моменты, когда куда-нибудь уезжает его психиатр, он звонит мне по телефону. Разговор он начинает с вопроса, помню ли я, когда мы с ним начали процесс психоанализа. Я говорю, что помню.

И после этого он называет мне дату, день недели и точное время начала нашего первого сеанса. Потом он спрашивает меня, помню ли я, когда процесс психоанализа закончился, и я говорю, что помню. И после этого он называет мне дату, день недели и точное время начала нашего последнего сеанса.

Томас говорит мне, что «это был очень важный период» в его жизни, хоть с тех пор и прошло уже так много времени. Иногда он рассказывает мне о каких-нибудь недавних событиях, но гораздо чаще хочет поговорить о чем-нибудь, что происходило с ним в детстве. И потом, перед тем как положить трубку, он всегда спрашивает:

– Вы думаете обо мне, помните, о чем мы тогда говорили?

А я всегда отвечаю:

– Да, думаю и помню.

Каково быть пациентом

Том позвонил сказать мне, что на одиннадцать часов у него в моем районе назначена встреча с радиопродюсером, а после нее мы можем где-нибудь пообедать.

– У тебя прямо за углом есть итальянский ресторанчик. Почему бы нам не встретиться там? – сказал он.

Пять лет назад Том почувствовал, что медленно, но верно сползает в депрессию, и попросил меня порекомендовать ему хорошего психоаналитика. Я направил его к доктору А., женщине, с которой мы когда-то вместе учились и о чьих профессиональных качествах я был очень высокого мнения. Мы с Томом уже больше двадцати лет были близкими друзьями и виделись не реже раза в неделю. Но за все эти пять лет он ни разу не заговорил о том, как у него идет процесс психоанализа, а я не задавал никаких вопросов, уважая его право хранить события своей личной жизни в тайне.

Мы встретились в ресторане и поговорили о радиосериале, над которым он заканчивал работу. К моменту, когда официант забрал наши пустые тарелки и принес кофе, время обеденных перерывов закончилось, толпа рассосалась и в ресторане стало почти пусто.

Том повернулся ко мне.

– Ты мне, конечно, не соврал, – сказал он, – но не предупредил, чего мне надо было ожидать.

– Я не очень понимаю, о чем ты, – сказал я.