Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен

Я хотел сделать это, потому что у меня было ощущение уникальности нашей с ним работы, потому что чаще всего помощь ВИЧ-инфицированным людям ограничивалась советами и психологической поддержкой, то есть тем, что Энтони называл сладкими пилюлями. Он говорил мне, что самой лучшей поддержкой всегда считал правду, какой бы горькой и болезненной она ни была. В любом случае я был убежден, что психоаналитикам с пациентами такого типа уже в самое ближайшее время придется сталкиваться все чаще и чаще.

Во время перерыва на кофе ко мне подошел один именитый американский психоаналитик.

– Мы с коллегами обсуждали ваш доклад, – сказал он, – и я решил спросить вас, зачем вы тратите время на этого пациента. Ведь он все равно скоро умрет. Почему бы вам не помочь кому-то, у кого есть будущее?

Его вопрос шокировал и возмутил меня. Это были очень жестокие слова. Нам с Энтони было совершенно ясно, что процесс психоанализа помогает ему бороться со своими страхами и депрессивными состояниями, в результате чего повышалась эффективность терапии, которую он проходил у своих врачей.

Кроме того, психоанализ помогал ему бороться с неизвестностью.

– Достойно живи, пока можешь, достойно умри, когда придет время, – не единожды говорил сам Энтони.

Тем не менее вопрос американца никак не шел у меня из головы, и, думая о нем, я вдруг понял, какой степени покровительства я достиг в отношении этого своего пациента.

Спустя несколько недель Энтони спросил меня, не смог бы я продолжать встречаться с ним и после того, как его в конце концов положат в больницу. Я ответил ему, что буду приходить и каждый день проводить сеансы, то есть мы будем видеться точно так же, как и сейчас, пять раз в неделю.

– А что, если вам не разрешат больничные врачи?

– Я не думаю, что кто-то может запретить мне приходить, садиться на стул и разговаривать с вами в часы посещения.

– Может быть, нам дадут для этого отдельную комнату, – сказал Энтони, – но если не дадут, то мы сможем просто отгораживаться от всех остальных ширмой, да?

– Если вы хотите знать, буду ли я рядом с вами столько, сколько у вас в этом будет потребность, то я вам это обещаю.

Энтони сказал, что знает – я его не брошу, а потом заплакал.

Именно после этого разговора мы наконец смогли более или менее точно выразить словами его желания. Ближе к самому концу, сказал мне Энтони, он лучше пойдет на самоубийство, чем позволит себе почувствовать, что СПИД одержал над ним победу. Он не хотел умирать в страхе и одиночестве, а также хотел, насколько это только возможно, избежать боли. Он не желал уходить загнанным в угол и повергнутым в панику, он хотел достойно прожить свою смерть.

Энтони считает себя счастливчиком. Сегодня, когда с момента нашего знакомства прошло уже двадцать два года, вирус в его крови больше не обнаруживается, а количество CD4-клеток держится в нормальном диапазоне. Он вполне здоров. Он больше не боится, что его недуг превратится в реальность, если он будет о нем думать или разговаривать, и поэтому активно пользуется превентивными медицинскими средствами, которые появились в самый подходящий для него момент. «Получи, сволочь», – думает он о болезни, принимая ежедневную дозу таблеток.

Мы до сих пор встречаемся, но уже не так часто, как раньше. И иногда, пусть очень редко, но Энтони все-таки на несколько минут засыпает во время сеанса. Как правило, это случалось в те дни, когда он сдавал на анализ кровь, получал результаты анализа или узнавал о смерти кого-нибудь из родственников или знакомых. И теперь мы с ним воспринимали эти происшествия в качестве напоминания нам обоим о том, что смерть всегда находится гораздо ближе, чем нам хотелось бы думать.

* * *

Сейчас я думаю, что в разные моменты молчание Энтони было выражением разных чувств: печали, желания быть ближе ко мне, но держаться на расстоянии, стремления остановить время. Энтони сказал мне, что эти периоды тишины обладали целительным эффектом, в эти мгновения у него была возможность регрессировать и оказаться под присмотром другого человека. Все более и более глубокое и затяжное молчание было знаком усиливающегося доверия ко мне.

Вполне может быть, что еще его молчание было своеобразной репетицией момента смерти, но прежде всего оно было чем-то, что нам приходилось переживать вместе. Погружаясь в молчание, Энтони обнаруживал, что ему легче переносить мысли о собственной смерти, принимать тишину, потому что он чувствовал, что остается живым в сознании другого человека.

Об избавлении от скорби

Мои записи показывают, что Элис П. пришла ко мне на консультацию в июне 1988 года. Нашу беседу она начала словами:

– Я уже много лет сама не своя и просто не представляю, как выбить себя из этого состояния.