Искуство Западной Европы: Средние века. Возрождение в Италии

Много крови было пролито у их стен в братоубийственных битвах, и много душ загублено в самих стенах из корысти, мести, ревнивой любви или за неповиновение сеньору. В легендах чтили память славного воина, своим могучим мечом пробившего в горах ущелье, названное его именем (Ролан-дова брешь). В таком замке умер, обезумев от печали, пушкинский «рыцарь бедный», что, влюбившись в богородицу, не захотел молвить слова ни с одной женщиной и чья душа едва не попала в ад. Туда являлись добрые феи и злые волшебники, драконы там пожирали своих жертв. Там целый сонм рыцарей посвящал себя служению «святому Граалю» - чудодейственной чаше, вышлифованной из изумрудов, из которой мол якобы пил Христос. Из этих же замков совершали свои разбойничьи набеги сподвижники Бертрана де Брона.

Точно так же как храму, но чаще всего с вершины лесистой горы, феодальному замку подобало царить над округой. Крепкой и монолитной была его архитектура, а центральная, обычно трехъярусная башня (донжон) довершала общее грозное нарастание крепостных твердынь. Но все в нем было проще, чем в храме: редко-редко оживлялась орнаментом непроницаемая толщь стен, и ничто не скрашивало общего впечатления неприступности, властно утверждающей себя силы. Так что сам облик замка выражал его назначение.

Даже в развалинах романские замки да грозные зубчатые стены, опоясывавшие тогдашние города, и сейчас надолго приковывают наш взор, сразу же перенося нас в ту пору, когда медленно, но уверенно воздвигалось великое здание европейской культуры.

И вот что достойно внимания: уже в ту начальную пору различные народы Европы выявили в искусстве те черты, которые, развившись впоследствии, определяют поныне неповторимый художественный вклад каждого из них.

Художественный гений Франции

Приведем строки Пушкина, посвященные новому подъему культуры после хаоса раннего средневековья:

«Западная империя клонилась быстро к падению, а с нею науки, словесность и художества. Наконец, она пала; просвещение погасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырские монахи соскобляли с пергамента стихи Лукреция и Виргилия и вместо их писали на нем свои хроники и легенды. Поэзия проснулась под небом полуденной Франции - рифма отозвалась в романском языке; сие новое украшение стиха, с первого взгляда столь мало значащее, имело важное влияние на словесность новейших народов. Ухо обрадовалось удвоенным повторениям звуков, побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие - любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».

Как эти, по-пушкински точные формулировки, подходят и к искусству ваяния, подобно поэзии, тогда же расцветшему тоже во Франции!

Ведь повторы в расположении, в самом строении фигур и орнамента, вносящие в рельефную композицию размеренность, соответственность, не так же ли обрадовали глаз, как ухо - удвоенное повторение звуков? Побежденная трудность и здесь должна была принести удовлетворение уму человеческому.

Нам, русским, одинаково внятны «и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений» (А. Блок). И вот, обращаясь к первому, мы с признательностью воспринимаем в художественном творчестве Франции ясность и стройность замысла и четкость его воплощения, строгую соразмерность частей и целого - все, что любезно разуму и что одинаково радует нас в таком памятнике классицизма, как парижская площадь Согласия (в которую был готов влюбиться Маяковский), и в романском соборе.

«Архитектура - это искусство вписывать линии в небо». Такое определение тоже находка острого галльского ума. Вписывать в небо - не для того ли, чтобы четкостью разумно созданных форм восторжествовать хоть на миг над его необъятностью и бездонной глубиной?

Посмотрим на фасад интереснейшего памятника французской романской архитектуры - церкви Нотр-Дам ла Гранд в Пуатье. Что это, как не линии и объемы, вписанные в небо? И какие линии, какие объемы! От разума исходящие, циркулем и линейкой в камне определенные и хотя, конечно, не нарушающие функциональности, но ей как бы предшествующие в замысле зодчего.

Ясность абсолютная! Да как ей и не сиять в этом симметричном расположении прямоугольников и треугольников с царящими над ними полукружиями! Всему мера и всему свое место. Любое изменение нарушило бы стройность фасада, закономерность его геометрических форм - ведь только так, вот этой, например, диагонали подобает спрягаться с этой горизонталью, а башням, возвышающимся по бокам, властно утверждать целостность ансамбля. И это пленяет нас, ибо, как сказано у Пушкина, «любить размеренность, соответственность свойственно уму человеческому».

Но этим не исчерпывается притягательная сила французской романской архитектуры.