Исландский рыбак

– Пришло, значит, время платить. У кого деньги?.. Шарим, шарим в карманах — нет ни су![52] Мы давай извиняться, обещаем раздобыть денег и вернуться. (Тут рассказчик принялся изображать изумленную китаянку.) Недоверчивая старуха начинает мяукать, подняла шум и в конце концов вцепилась в нас своими желтыми лапами. (Он изображал разозлившуюся китаянку, издавая визгливые звуки и оттянув в стороны уголки глаз.) Тут откуда ни возьмись два китайца, хозяева заведения, понимаешь? Закрывают ворота на ключ — и мы в ловушке! Как и полагается, хватаем их — и башкой об стенку. Хлоп! Тут из всех дыр вылезают другие, дюжина, не меньше, и закатывают рукава, чтобы нас, значит, уложить на месте. Но глядят все же опасливо. У меня как раз был с собой пакет сахарного тростнику, я купил в дорогу, тяжелый такой. Когда он зеленый, он не ломается. Мог бы пригодиться, чтобы отделать как следует этих макак…

Снаружи бушевал ветер; в эту минуту задрожали стекла, и рассказчик, прервавшись на полуслове, встал из-за стола и отправился посмотреть, на месте ли его лодка.

Заговорил другой:

– Однажды, когда я был старшим матросом-канониром и исполнял обязанности капрала на «Зиновии» в Адене,[53] к нам на борт поднялись торговцы страусиными перьями. «Здравствуйте, капрал,[54] мы не есть воры, мы есть честные продавцы», — подражал рассказчик речи торговцев. — Я, конечно, быстренько спровадил их обратно. Ты, говорю, честный продавец, сперва принеси пучок перьев в подарок, а после посмотрим, пускать ли тебя к нам с твоим хламом. Я бы мог по возвращении хорошую деньгу зашибить, не будь я дураком! — с горечью посетовал он. Но, знаешь, я тогда был молод… И вот в Тулоне познакомился с одной, из модного магазина…

Младший братишка Янна, Ломек, будущий рыбак, выпив слишком много сидра, почувствовал себя плохо. Пришлось его быстро уносить, и рассказ о коварной модистке, завладевшей перьями, прервался.

Ветер в камине выл, словно грешник в аду, и время от времени с устрашающей силой потрясал весь дом.

– Похоже, он злится, что мы веселимся, — проговорил кузен-лоцман.

– Нет, это море недовольно, — отвечал Янн, с улыбкой глядя на Го, — ведь я обещал жениться на нем.

Странное томление начинало овладевать ими обоими. Они разговаривали тихо, держа друг друга за руку и как-то отстранившись от всеобщего веселья. Янн, зная, какое действие оказывает вино, в этот раз к нему не притронулся, и теперь краска бросалась в лицо здоровому парню, когда кто-нибудь из приятелей отпускал матросские шутки по поводу ожидающей молодых брачной ночи.

Временами на него накатывала грусть, когда он вдруг вспоминал о Сильвестре… Было решено, что на свадьбе не будут танцевать из-за траура по нему и отцу Го.

Принесли десерт. Вскоре должно было начаться пение песен, но прежде нужно было прочитать молитвы по умершим членам семьи. Этот обычай всегда исполнялся во время свадебных торжеств, и потому, когда гости увидели, что Гаос-отец встал и обнажил седую голову, наступила тишина.

– Это по Гийому Гаосу, моему отцу.

И, перекрестившись, он начал читать по-латыни:

– Патер ностер, кви ес ин целис, санктифицетур номен туум…[55]

Соборная тишина воцарилась во всем доме, даже внизу, где за столами сидели малыши. Все присутствующие мысленно повторяли вечные слова.

– Это по Иву и Жану Гаосам, моим братьям, погибшим в исландских водах… Это по Пьеру Гаосу, моему сыну, погибшему во время кораблекрушения «Зелии».

Когда помолились за всех Гаосов, Гаос-отец повернулся к старой Ивонне.

– Это по Сильвестру Моану.

И он прочел еще одну молитву. Янн плакал. «…Сед либера нос а мало. Амен».[56]

Потом стали петь песни. Моряки узнали их на службе, где, как известно, всегда есть много хороших певцов.

Пуля, штык, копье, секира — все солдату нипочем.
Мы же спорим со стихией, мы тесним ее плечом.
Бравы, бравы солдаты-зуавы,
Ну а мы, моряки, — мы судьбе не должники![57]

Один из шаферов томным, за душу берущим голосом начинал куплет, другие басовито подхватывали.

Новобрачные, слыша пение как бы издалека, смотрели друг на друга. Глаза их сияли каким-то мутным светом, будто тусклые светильники; Го часто опускала голову: ее охватывал блаженный страх перед своим господином.

Кузен-лоцман обходил гостей, наливая всем вина с большими предосторожностями, поскольку, как он говорил, это вино нельзя взбалтывать.

Он поведал такую историю. Однажды в открытом море они увидели плавающую бочку. Бочка была большая, и не было никакой возможности взять ее на борт. Тогда они вскрыли ее прямо в море и наполнили ее содержимым все горшки и кружки. Но всего не увезешь. О бочке сообщили другим лоцманам и рыбакам. Все парусники, находившиеся неподалеку, собрались возле находки.

– Вечером в Порс-Эвен не одно судно вернулось с пьяными моряками.