Исландский рыбак

В жанровом отношении многотомное наследие Лоти располагается на границе вымысла и документальности. С одной стороны, книги путешествий, дневники, мемуары Лоти тяготеют к вымыслу. С другой стороны, романы написаны в декларативно документальной, автобиографической манере. И вымысел и документальность ориентированы не столько на события, сколько на воссоздание производимого ими впечатления. «Все очарование, которым, казалось бы, наделен внешний мир, заключено в нас самих, исходит от нас, — писал Лоти в «Истории одного ребенка». — Это мы творим его — разумеется, для самих себя — и воспринимаем лишь его отражение». Исходным материалом для писателя всегда служило его собственное переживание; этого он никогда не скрывал, напротив, при случае всегда подчеркивал. Так, в предисловии к «Книге сострадания и смерти» (1890) он заметил: «В этой книге моего» я «еще больше, чем во всем, до сих пор мною написанном». И действительно, здесь Лоти предстает едва ли не предшественником Марселя Пруста, передоверяя свое объективирующее сознание логике бессознательного, разрушающей традиционный «реалистический» роман. Он выявляет новые взаимоотношения между эмпирической реальностью, бессознательным и посредствующим между ними сознанием, интересуется их специфическим взаимодействием. В главе «Мертвое прошлое» герой, совсем как у Пруста, сидя у окна, вдыхает запах жасмина, и вместе с запахом в нем пробуждается необыкновенно живой ряд не воспоминаний, нет, а фантазий: что и как могло произойти тут, на этом месте, лет 60–70 тому назад? «Вдруг из близлежащих садов до меня донесся запах жасмина, и я подумал о прошлом… совсем недавнем прошлом. И вот благодаря темноте напряг всю свою волю, воображая, что настоящего нет, что мир помолодел на шестьдесят — восемьдесят лет». Герой видит свою бабушку, со всеми психологическими приметами ее времени, ее истекшей молодости.

Ретроспективная и проспективная диахрония позволяют автобиографическому герою Лоти переживать прошлое и будущее как сиюминутную реальность. Не в этом ли состояла высшая эстетическая цель писателя, видевшего в искусстве, аполлоническом начале, возможность иллюзорного торжества над смертью?

А вот тот же герой на экскурсии в Аяччо — доме-музее Наполеона I. Внимание экскурсанта привлекает, в частности, портрет матери Наполеона — и в воображении возникает образ собственной матери, непрерывная смена впечатлений выливается в своего рода «поток сознания». Затем внимание ослабевает, источник ассоциативных образов иссякает: «От усталости внимание вдруг рассеивается в результате слишком напряженной сосредоточенности на одном сюжете. Я продолжаю осматривать дом Наполеона, но думаю уже о другом, обо всем сразу и ни о чем конкретно, совершенно безучастно».

Импрессионизм эпистолярно-мемуарно-дневникового сказа Лоти осложнен внутренней диалогичностью: рассудочный Лоти, знающий о безжалостном Хроносе, пожирателе собственных детей, о тщете человеческих притязаний, подавляет своими аргументами эмпирического Лоти, страстно привязанного к жизни, дорожащего ею, ждущего от нее убедительных разоблачительных откровений. Поэтому по форме его романы тяготеют к дневнику, поскольку дневниковая сиюминутность осмысления прожитого поглощает и подчиняет себе более обобщающие формы дискурса: письма, мемуары, исповеди.

В «Азиаде» дневники Лоти представляет читателям англичанин Пламкетт, реальная, между прочим, фигура — исторический персонаж. Прием предуведомления — старый, ведущий свою родословную еще с XVIII века, но надежный, мотивирующий документальность проникновенно-доверительного слова рассказчика. Это слово противостоит обобщающему слову бальзаковской эпопеи, осмысляющей героя не как самодостаточного индивида, а как часть социального механизма, приводимого в движение совокупностью отдельных волений, каждое из которых, в свою очередь, бессознательно осуществляет анонимную волю общественного целого. Герой Лоти решительно не желает связывать себя, ни тем более объективировать, преходящими ценностями: «Я ненавижу все условности, все общественные обязанности, придуманные в странах Запада», — в сердцах восклицает «лейтенант английского флота» Пьер Лоти. Не связанный «условностями» предрассудков, привязанностей, долга, герой бежит от них в дальние страны, где государственность или еще не вполне сложилась, или находится в стадии становления, как, например, в Турции. 27-летний Лоти «Азиаде» — добровольный изгнанник. Его дневник — исповедь сына конца века. В письме к Уильяму Брауну он излагает свое кредо «имморалиста» ницшеанско-бергсонианского типа: «Бога нет, морали нет, ничего из того, что нас учили уважать, не существует; есть только жизнь, она проходит, и логично требовать от нее максимум радостей, которые она может дать в ожидании ужасного финала, имя которому — смерть. […] Я открою вам душу, обозначу символ веры: я взял за правило всегда делать то, что мне хочется, наперекор всякой морали, всяким правилам общежития. Я не верю ничему и никому, не люблю никого и ничего, у меня нет ни веры, ни надежды».