Испанец

Он крепче прижал девушку к себе, глубже погружаюсь в её узкое тело, заставляя принять его полностью, постанывая от острого наслаждения. Его руки сжали её талию, заставляя девушку двигаться на его члене, все быстрее и сильнее,  и Марина, то и дело откидывая упавшие на лицо волосы, отстранялась от мужчины и заглядывал в его лицо, и видела лишь желание и абсолютное обожание, словно это безумство, эта страсть случилась в его жизни впервые.

Марина была готова кричать от удовольствия, чувствуя, как ладони Эду мнут её платье, стараясь добраться до нежной девичьей груди. Девушка двигалась все быстрее и сильнее, позабыв всякое стеснение, чувствуя, как под нею замирает Элу, слушая его сдержанные стоны, ощущая горячие прикосновения рук к своим бедрам, ягодицам. Его пальцы стиснули её кожу почти до боли, он насаживал девушку на свой член, двигался навстречу ей короткими жёсткими точками, и Марина, припав к его плечу, чувствительность и коварно укусила его горячую кожу, чтобы не выдать своего наслаждения, рвущегося их её горла жарким рычанием.

Эду, вздрагивая в сладких спазмах оргазма, тотчас отплатил ей тем же, куснув в шею, оставив яркий след от своих зубов на самом видном месте, будто помечая свою женщину, заявляя на неё права. От боли Марина застонала, и Эду загладил языком место, где начал наливать я кровью синячок. 

- Жестокая хищница, - шептал он, вслушиваясь в удары сердца, которые теперь казались ему просто оглушительными, с обожание поглаживая дрожащую Марину, поправляя на ней платье, прикрывая обнажённые ноги девушки, которая лежала на нем неподвижно, уткнувшись носом в его плечо. - Ты посчитала, что мне сегодня мало досталось? Ты решила меня добить, растерзать? 

Глава 11. Призраки прошлого

Веронике было очень плохо.

Очень, очень, очень плохо.

Де Авалос избегал ее – насколько это вообще было возможно, - и она понимала, что нарвалась. Зарвалась и нарвалась со своим желанием уязвить Полозкову. День они проводили втроем – сеньор Педро, Полозкова и Вероника. Утрясали детали договора – и теперь Вероника сражалась за каждый пункт, за каждую копейку, не уступая хитрому испанцу ни пяди, но…

Кажется, все было напрасно. Зря. Поздно.

Все события последних дней взбудоражили ее и заставили драться, сражаться, она понимала, что действует словно загипнотизированная, попавшая под влияние корриды – все-таки, это было мощнейшее психологическое потрясение, - но было слишком поздно. Все было проиграно. Все.

Авалос снова отстранился, отгородился от нее и вел себя так, словно ни слова по-русски не понимает. Смотрел в рот Полозковой, ловил каждое ее слово, когда она переводила слова Вероники, и той казалось, что она участвует в каком-то фарсе. Порой ей казалось, что ей привиделся тот момент, когда Авалос заговорил по-русски, что это была ошибка, бред, сон, и она сама начинала в это верить, если б…

Если б не его пустой, безразличный взгляд.

И Веронике хотелось выть от того, как мастерски и надежно он отгораживается от нее стеной ледяного равнодушия, как умело делает вид, что не понимает ее и не замечает ее взглядов! Она кляла себя, тысячу раз пожалела о не к месту сказанных словах, о своей глупой зависти Полозковой… да, да, зависти! Чего уж там…

Через три дня, вечером, из больницы явился Эду.  Он заметно прихрамывал, но, как будто был бодр и чрезвычайно возбужден. Спешно поздоровался, осведомился о Марине и почти бегом отправился к ней в спальню. Он шел так уверенно, так спешно, будто уже был ее мужем, и она, как верная жена, ждала его возвращения. Вероника случайно видела все – как он постучал, нетерпеливо расстегивая куртку, как вошел, не дожидаясь ответа, и как Полозкова бросилась ему на шею, словно тысячу лет не видела… Запустила руки под его куртку, стиснула одежду, уткнулась лицом в его грудь…

Потом дверь закрылась, а Вероника, жадно следящая за этой сценой, ощутила себя так, как ощущает себя умирающий от голода и жажды человек, мимо которого пронесли блюдо с невероятно вкусной едой. Она смотрела на щель меж косяком и дверью, которая становилась все тоньше и тоньше, и чувствовала исступление, от которого можно было и помереть, и раскричаться на весь дом от нестерпимой муки. Хотелось выть, рвать ногтями пол, грызть что-нибудь, чтобы выплеснуть весь яд из крови, который разливался по телу и жег огнем. Невыносимо…

Хотелось орать от того, что ей не дали досмотреть хотя бы чужое счастье. Оттого, что она не смогла увидеть, как девушка целует Эду, как сталкивает с его плеч куртку, как утыкается лицом в его грудь и улыбается, абсолютно счастливая,  вдыхает запах его тела – мужской запах, - и как он целует ее, осторожно взяв ее лицо в ладони.

Свое… оно было у Вероники, но, кажется, очень давно.

Она вот так же встречала мужа с работы, помогала ему раздеться, снять куртку, и целовала, обмирая от счастья и вдыхая родной запах, уютный, ни с чем не сравнимый. Порхала бабочкой, щебетала птичкой. Была красива и приветлива. Но… не срослось, не удалось. Не вышло.