Испанка. История самой смертоносной пандемии

«Хопкинс» оказал влияние не только на медицину. Спустя полвека после его открытия из 1000 человек, упомянутых в биографическом справочнике «Американские ученые» за 1926 г., 243 были выпускниками «Хопкинса». Вторым шел Гарвард — со 190 выпускниками. Даже выпускник Гарварда Чарльз Элиот признавал, что Гарвардская школа «начинала слабеть» и вернулась к процветанию, лишь «последовав примеру „Джонса Хопкинса“». По словам Элиота, «то, что было верно для Гарварда, было верно и для любого другого университета страны»[111].

Но главным достижением «Хопкинса» все же стала медицина. Уже в 1900 г. Уэлч замечал, что «в Бостонском городском госпитале, прикрепленном к Гарвардскому университету, работают только выпускники „Хопкинса“, и руководители госпиталя не хотят брать выпускников других школ»[112]. В 1913 г. один европеец признал, что научные исследования в Соединенных Штатах вполне могут соперничать с европейскими, но особо выделил «одного человека — Франклина Молла из Университета Джонса Хопкинса»[113]. Из четырех первых американских нобелевских лауреатов по физиологии и медицине трое были выпускниками «Хопкинса», а четвертый учился в Европе.

Влияние «Хопкинса» на лечебное дело было столь же велико. Выпускники Хопкинса, как и выпускники других школ медицины, в основном становились практикующими врачами. Спустя 35 лет после открытия медицинской школы более 10 % всех ее выпускников были не просто преподавателями, а профессорами — и на смену им подрастали новые выпускники. Многие из этих людей преобразили другие медицинские школы и медицинские факультеты других университетов: Каунсилмен и Кушинг в Гарварде, Уильям Маккаллум в Колумбийском университете, Юджин Опи в Вашингтонском университете, Милтон Винтерниц в Йеле, Джордж Уипл (впоследствии нобелевский лауреат) в Рочестере.

У Говарда Келли были свои странности — например, глубокая религиозность. Он даже проповедовал нравственность уличным проституткам, а один из студентов говорил о нем так: «Единственное, что его интересовало в отношении студентов, — смогут ли они спастись»[114]. Однако он совершил революцию в гинекологии и заложил основы рентгенотерапии. Никто не повлиял на уход за пациентами сильнее, чем Уильям Холстед: он заставил хирургов носить резиновые перчатки и настаивал, что каждое свое действие хирург должен сначала хорошенько обдумать. Он настолько неукоснительно придерживался этого правила, что Уильям Мэйо однажды пошутил: все больные успеют выздороветь, пока Холстед делает одну операцию. Но всерьез братья Мэйо — руководители известнейшей клиники Мэйо, сыновья ее основателя — не раз говорили, что находятся в неоплатном долгу перед Холстедом. И это касалось практически всей американской хирургии: из 72 хирургов, проходивших резидентуру у Холстеда, 53 сами стали профессорами[115].

Между тем Генри Джеймс описывал госпиталь Хопкинса как «средоточие боли», где, несмотря на это, невозможно не думать «об изящной поэзии… и высокой красоте прикладной науки». Он увидел его таким: «Суровые закономерности в своей академической и организованной холодности становятся нежной симфонией в белых тонах… Всем этим неслышным концертом врачи дирижируют с подлинной нежностью»[116].

За всем этим неслышным концертом стоял Уэлч, бессменный импресарио. В первом десятилетии XX в. именно Уэлч цементировал весь американский медицинский истеблишмент. Его обаятельнейшая личность была в центре информационного обмена в научной медицине. Вернее, он сам и стал этим центром. Будучи основателем и главным редактором Journal of Experimental Medicine, первого и самого влиятельного американского научного журнала, Уэлч сам читал все поступившие в редакцию статьи, поэтому был в курсе всех многообещающих новых идей и поддерживал связи со всеми молодыми учеными страны.

Он стал фигурой общенационального масштаба — сначала в своей профессии, затем в науке, а затем и в «большом мире», где он исполнял обязанности президента или председателя 19 научных организаций, в том числе Американской медицинской ассоциации, Американской ассоциации передовой науки и Национальной академии наук. Президент Стэнфордского университета Рэй Уилбур не льстил и не преувеличивал, когда в 1911 г. писал Уэлчу: «Не обратиться к вам за информацией по поводу лучших кандидатур на замещение вакантных должностей в нашей школе медицины — значит пойти против всех лучших прецедентов в истории американского медицинского образования»[117]. Как сказал один из коллег Уэлча, «он мог преобразить жизнь человека простым щелчком пальцев»[118].

Однако Уэлч пользовался своим влиянием не только для того, чтобы устраивать достойных людей на работу, и не только для политического лоббирования (взять, к примеру, отмену закона о запрете вивисекции, исключавшего опыты над животными и, следовательно, всякий прогресс медицины). Это были пустяки по сравнению с тем, как оно помогало ему в двух других областях.