Испанская дочь

Не то чтобы отец был ко мне суровым. Напротив, он вечно баловал меня подарками. Но это было все, что я от него получала, – вещи. Проблема была в том, что я не в силах была заменить ему ее – перворожденную дочь. Дочь, рожденную в Европе от матери-испанки. Я никогда не увлекалась ни земледелием, ни этими проклятыми какао-бобами да шоколадом, как она – пусть даже где-то далеко. Нет, я родилась на «новом континенте». Я была дочерью метиски, его второй и не совсем законной жены – и, разумеется, не чистокровной дворянки. И неважно, что я носила платья по последнему крику моды и что я была блондинкой (я каждый день мыла волосы отваром ромашки, чтобы сохранить такой светлый оттенок волос). Неважно, что я вышла замуж за француза – просто чтобы угодить своему отцу, – или что я знала имена всех важных дам в нашем Paris Chiquito, «маленьком Париже», как еще называют Винсес. Не имело никакого значения, сколь мастерски я заправляла на кухне, каждую неделю радуя отца его любимыми блюдами по европейским рецептам: и бифштексом шатобриан, и флорентийским пирогом, и шницелем кордон-блю, и суфле, и, разумеется, рыбой по пятницам – как в самой что ни на есть примерной католической семье. Впрочем, не забывая и о рисе: в нашей стране день без риса – все равно что без полноценного обеда.

Но это все равно для него ничего не значило.

У отца на меня просто не находилось времени. Бывало, он разговаривал с Мартином, и мне казалось, будто я превращаюсь в невидимку. Я начинала кашлять, просто чтобы привлечь к себе внимание, но именно Мартин тогда принимался похлопывать меня по спине, даже не отрываясь от разговора.

Пока Аквилино своим монотонным гнусавым голосом зачитывал последнюю волю отца, я не могла оторвать взгляд от Мартина. Мы все собрались в столовой комнате вокруг отцовского поверенного и, упершись локтями в стол, плотно сжали губы. Мартин с такой силой стиснул сложенные в замок ладони, что побелели костяшки пальцев. На него завещание, похоже, произвело тот же эффект, что и на меня.

Отец никогда не скрывал тот факт, что Мартин был для него как сын, которого он всегда так желал видеть в Альберто. Мартин был волевым, решительным, строгим с работниками, и к тому же он полностью разделял отцовскую страсть к выращиванию какао. Альберто, с другой стороны, в детстве был тише воды. А потом поступил в духовную семинарию. Говорил он чаще всего односложно. Дни и ночи просиживал взаперти у себя в комнате, штудируя книги по архитектуре, теологии и философии. И в тех редких случаях, когда нам доводилось видеть брата (преимущественно за обедом или завтраком), он как будто мысленно витал где-то в другом мире. А если и открывал рот, то задавал вопрос о таких вещах, о которых мы никогда и не задумывались и которые не имели никакого отношения к текущей за столом беседе. К примеру: «Как по-вашему, доброта человека – врожденное или приобретенное качество?»

Он ничего общего не имел ни с отцом, ни с Мартином. У тех дни и ночи были расписаны в соответствии с циклами плодоношения какао. Эти капризные, привередливые деревья были и нашей огромной удачей, и нашим приговором. Когда в какой-то год был большой урожай, то взрывной смех отца слышался в каждом уголке дома, и он щедро одаривал подарками и маму, и Каталину, и меня.

Но боже упаси, если урожай был худым! В конце неудачного года отец на целые дни запирался у себя в кабинете, объявляя чуть ли не голодовку, и единственным, кто допускался к нему внутрь, был Мартин с бутылкой красного вина или хереса в качестве входного билета. Отец бесконечно писал какие-то письма, которые так никому и не отправлял, и они скапливались, пылясь, у него по ящикам. На граммофоне раз за разом ставилась «Марсельеза», пока у нас уже не возникало желание вырвать себе уши. Всякий раз, как дверь кабинета открывалась – в основном, чтобы впустить или выпустить наружу Мартина, – я слышала отцовские ругательства («Ce pays de merde!»[21], например).

Однако, как теперь выяснилось, Мартину он ничего не оставил – что мне казалось очень странным, учитывая то, насколько они были близки, а также и то, сколько такта и терпения проявлял Мартин, когда отец пребывал в мрачном расположении духа. Даже моя мать – эта святейшая из женщин – не всегда способна была выносить его скверный характер. Обычно в такие дни она приглашала к нам женщин из Cofradia, здешней святой общины, на послеобеденную молитву. «Отцу, – говорила она, – теперь поможет лишь Святая Дева». Однако отец терпеть их не мог. Вид и голоса этих набожных дамочек ничуть не улучшали ему настроение. Как раз наоборот.

Альберто прикрыл ладонью рот и кашлянул, но почти сразу на его лицо вернулось обычное благостное выражение. То ли до него до конца еще не дошло то, что сейчас говорил нам Аквилино, то ли ему было это все равно.

Закончив читать документ, поверенный поднял голову и внимательно поглядел на каждого из нас.