Испанская дочь

Я открыла чемодан с его вещами. Брюки, жилеты, нижнее белье – все это покоилось аккуратными стопочками, как будто он только что сложил вещи и куда-то отлучился. Отдельно лежали галстуки-бабочки всевозможных размеров и цветов, которые я для него покупала. Таким Кристобаль был во всем – любившим порядок и предсказуемость. Я попыталась представить, как он бы поступил, если бы я, а не он, погибла на этом пароходе? Вернулся ли бы он в Испанию? Или отправился бы дальше, в глубь чужой, неведомой страны, дабы исполнить предсмертную волю жены? Впрочем, какое бы решение он ни принял, ему приходилось бы намного легче. Он был мужчиной – а значит, был в большей безопасности. Любой человек лишний раз подумает, прежде чем напасть на него. Мужчины по-любому лучше дерутся. Вот почему даже такой миролюбивый и интеллигентный человек, как Кристобаль, смог дать отпор злодею. Он оказался намного сильнее и крепче, нежели я могла подозревать. Я представила его плечи – намного шире моих, – его уверенную походку, настолько непохожую на мелкие осторожные шажки, которыми принято передвигаться женщинам…

И тут у меня в голове вспыхнула идея. Я достала из чемодана мужнины брюки. Они, конечно, оказались широки, но если чуточку подогнать, то вполне на меня сядут. Я всегда была от природы худощавой и такой высокой, что, когда меня приглашал танцевать кавалер небольшого роста, мне приходилось сутулиться и даже слегка сгибать колени. И у матери моя манера держаться всегда вызывала возмущение.

– Выпрями-ка спину, – требовала она, отводя мне назад плечи. – Неси себя с гордостью. Мужчины любят уверенных женщин.

– Но я совсем нескладная. Кому я такая нужна! – отвечала я. – Взгляни на мои руки. Им, кажется, и конца-то нету!

– Чушь какая! С таким телом из тебя бы вышла прекрасная танцовщица.

Вот только меня никогда не увлекало фламенко. Моим призванием всегда была кулинария.

В юные годы я больше всего боялась, что меня выдадут замуж за какого-нибудь коротышку. И вздохнула с великим облегчением, когда мама представила мне Кристобаля, который оказался на пару-тройку сантиметров выше меня.

Я пригляделась к своему отражению в зеркале. Брови у меня изначально густые, и если их еще несколько дней не выщипывать, то они вполне станут походить на мужские. Нос маленький и вздернутый – однако, если я надену очки Кристобаля, они с успехом это скроют. В конце концов, у отца ведь тоже был такой же нос.

Потерла пальцами свой гладкий подбородок. Мне требовалось нечто такое, что могло бы скрыть отсутствие растительности на лице. С бородой мужчины выглядят старше. Тут я вдруг вспомнила про артистов из цирка-кабаре с их усами и испанскими бородками. Все это, понятно, было накладным: на следующий день я всех их видела гладко выбритыми, когда они вышли из гримерной и отправились на ланч. Может, мне туда проникнуть незаметно и кое-что себе прибрать? Даже могу оставить им какие-то деньги за причиненное беспокойство.

С моей длинной шевелюрой – предметом особого обожания Кристобаля – увы, придется расстаться. Вот только с голосом что делать?

Моим достоинством в нынешней ситуации явилось то, что я никогда и не обладала высоким голосом. И кстати, ла Кордобеза, выражая недовольство моим пением, вечно сетовала, что я пытаюсь петь сопрано, в то время как у меня голос от природы низкий. А Кристобаль однажды мне сказал, что находит мой гортанный голос очень чувственным.

По иронической усмешке судьбы, все мои физические недостатки, которых прежде я так стыдилась – широкие запястья, почти плоская грудь, угловатые бедра, низкий тембр голоса – теперь как нельзя лучще играли мне на руку.

Глава 5

Апрель 1920 года

Надев очки, Аквилино специально для меня сообщил, что предыдущее чтение завещания перед тем же собранием, за исключением меня, состоялось еще три месяца назад, однако он потребовал огласить последнюю волю нашего отца еще раз – «во избежание любого недопонимания».

Все разговоры сразу смолкли, и в гостиной воцарилось напряженное молчание.

Аквилино принялся долго и монотонно зачитывать документ, в котором заявлялось, что все отцовское материальное имущество должно быть разделено на четыре части, то есть на каждого из детей. Имелась лишь одна оговорка – мелкий нюанс, которого я никак не ожидала.

Мой отец – человек, которого я никогда по-настоящему не знала и который, как утверждалось в завещании, «находился абсолютно в здравом уме и твердой памяти», оставил меня во главе своего самого ценного достояния – плантации какао. В документе заявлялось, что я получаю 43 процента всего наследуемого имущества, а остальные 57 процентов предполагалось разделить на троих его младших детей, так что каждому из них выпадало по 19 процентов. Поскольку Альберто отказался от своей доли наследства, то ее следовало разделить на трех сестер, что давало мне почти 50 процентов отцовской собственности.

Таким образом, я оказывалась преимущественным наследником, а также тем лицом, кому отдавалась в управление плантация.