Испанская классическая эпиграмма

Кстати, про эту эпиграмму можно сказать, что по структуре она — образец жанра: первые три стиха развивают тему в одном направлении, четвертый поворачивает сюжет в противоположную сторону; к тому же он содержит не один, а два поворота, и полный смысл эпиграммы раскрыт лишь в последнем слове: «изображенным» — может быть, дальше будет — «на портрете»? Честь и хвала переводчику, подсказывающему нам это ложное решение рифмой; ведь если было бы так, то и тогда четверостишию был свойствен некоторый комизм. Насколько же, однако, содержательнее истинная концовка — «…на монете». Лучшие эпиграммы отличаются чертами, присущими этой: максимальной сжатостью, резким, ошеломительно неожиданным поворотом сюжета, а в особенно редких случаях двойным, даже тройным поворотом (разумеется, они могут содержать и не четыре стиха, а два, шесть или восемь, — важны общие композиционные принципы).

Сатирические эпиграммы способны вместить большие идеи, подчас обобщающие целую историческую эпоху. Их емкость и краткость определяются как раз умелым сюжетным поворотом, точным «пуантом» (французы называют концовку Эпиграммы «pointe» — буквально: «острие»).

Такова эпиграмма Саманьего, относящаяся ко второй половине XVIII века и отличающаяся высокой смысловой плотностью:

Друг, ты пишешь так бледно и хило,

Что никто бы труда твоего

Не читал, даже если б его…

Что будет дальше? Может быть, «…издали огромным тиражом, в роскошной обложке, на веленевой бумаге»? Но при таком продолжении не было бы эпиграммы. Вот как рождается этот жанр:

…даже если б его Инквизиция вдруг запретила.

Четверостишие внезапно углубилось, приобрело социально-психологическую остроту и парадоксальную содержательность.

Эпиграмма может принимать различные внешние формы. Она воплощается в краткой стихотворной новелле, в драматическом диалоге — тогда она подобна миниатюрной пьесе, в надгробной надписи, в бытовой сценке, неожиданно включающей прямую речь, даже в классическом сонете. Какова бы ни была эта форма, важнейший закон жанра остается неизменным: ожидание сменяется разрешением, содержащим пуант. Заметим, однако, что до сих пор мы приводили примеры смысловых пуантов; они могут быть и стилистическими: ожидание — в одном стиле, например, в высоком; разрешение — в противоположном, например, в фамильярно-разговорном. Отличный пример такого рода эпиграммы дает шуточный сонет Мануэля дель Паласио, представляющий собой пародию на диалог поэта и музы. Поэт цветистым слогом приветствует посетившую его «властительницу грез», которая «сошла на землю ярче метеора» и чья «улыбка, как апрель, светла»; кто же она, таинственная незнакомка? Заключительные два стиха — стилистический пуант: муза совсем в ином стиле отвечает поэту:

…Сеньор, я прачка и пришла,

Чтоб вы мне уплатили за рубашки.

Буало оказался прав в том смысле, что будущее было не за легковесным рифмованным каламбуром, не за «остротой в две строки», а за точной мыслью, облеченной в чеканный, обязательный и неожиданный стих. Такая эпиграмма здравствует и совершенствуется во всех современных литературах. Она вмешивается в политику, клеймит незадачливых правителей, исправляет нравы, обличает литераторов-интриганов, восстанавливает искаженные репутации и попранную справедливость. Гибкий, подвижный вид поэзии, она обладает отточенностью письменной литературы и независимостью фольклора.

В сегодняшней Испании она живет в форме крохотных политических сатир, устных «коплас» — своеобразных частушек, бичующих правителей Испании во главе с «gran cornudo» («великим рогоносцем») Франко, его министрами и генералами. «Кавалерия острот, поднявши рифм отточенные пики», по-прежнему угрожает врагам прогресса. Недаром они так боятся маленькой, но беспощадной эпиграммы, которую один из ее лучших русских мастеров — Е. Баратынский — назвал «окогченная летунья»: она

Трется, вьется средь народа,

И завидит лишь урода —

Разом вцепится в глаза.

* * *

Переводить эпиграммы трудно. То, что на одном языке звучит неожиданной и пленительной остротой, на другом может легко оказаться скучной банальностью — против такой трансформации предостерегал Пушкин. Русские поэты этого не боялись и нередко достигали блестящих успехов. Достаточно напомнить об опыте Ломоносова, создавшего переводы из Марциала, о великолепных переводах И. Дмитриева (из Мальво), Пушкина (из Вольтера), К. Батюшкова (из Экушара-Лебрена), П. Вяземского (из Ж.-Б. Руссо), Жуковского, Лермонтова, Д. Давыдова, Д. Минаева и других.

Многие переводные эпиграммы вошли в нашу память как шедевры оригинальной русской поэзии. Таково, скажем, знаменитое четверостишие Лермонтова, переведенное из Шиллера:

Делись со мною тем, что знаешь,

И благодарен буду я.

Но ты мне душу предлагаешь:

На кой мне черт душа твоя!..