Испанская новелла Золотого века

Закончив речь, Юстин крепко обнял Либию, посмотрел на нее долгим взглядом, в котором горел огонь его души, попрощался и ушел. Едва из-за горизонта показались первые лучи огненного венца Тифона[15], забили барабаны, сзывая воинов в поход, и большой отряд вооруженных людей с криком и шумом и без особого порядка покинул город, чтобы отбить врага. Но воины были обучены кое-как, и потому отряд очень скоро был разбит противником, большинство пальмирцев пало в бою, а нашего храброго Юстина захватили в плен и угнали за двести миль от родных мест, в городок Низию, находившийся в шести милях от столицы, где держал свой двор царь Оденат, по велению которого была осаждена Пальмира; Юстина продали в рабство богатому и процветающему торговцу. Оказавшись в неволе, Юстин загрустил, оплакивая свою горькую судьбу: ведь его любимая и обожаемая Либия осталась далеко-далеко, кто защитит ее в хаосе и смятении яростной битвы?

Целый год томился он в неволе и рабстве, ничего не зная о том, что сталось с Либией, и терзаясь тоской; то воображал, будто безжалостная Парка перерезала тонкую нить ее молодой жизни, то опасался, что Либия, обладая переменчивым, как у всех женщин, нравом, забыла данный ему обет; не раз он прерывал работу, охваченный сладкими мечтаниями, которые хоть ненадолго давали душе его отдохновенье от горьких мук; и вот как-то раз хозяин Юстина, понимая, что леность и нерадение раба проистекают от тоски, отправил его с двумя мулами за дровами в дикий и глухой лес, находившийся в двух лигах[16] от селения; Юстин повиновался с готовностью, ибо в безлюдном лесу мог без помех оплакивать свою злосчастную судьбу; но он также с гордостью вспоминал любовные ласки, какими одаривала его возлюбленная, и так увлечен был этими приятными воспоминаниями, что сбился с дороги, вернее, с едва проторенной тропы и забрел в самую глушь; очнувшись от бесплодных мечтаний, принялся заготовлять дрова, как приказал ему хозяин, в кровь обдирая белые руки об острые сучья; поработав некоторое время, он устал и почувствовал жажду. Оглядевшись по сторонам, увидел обильный источник с хрустально-чистой водой, которая била ключом во многих местах, — это и был уже упомянутый мною Родник Откровений, дотоле никому не известный; когда истомленный жаждой Юстин подошел к роднику и глянул в зеркало его прозрачных вод, он увидел рядом со своим отраженьем образ любимой и обожаемой Либии, верный и живой, точно такой, каким он был запечатлен в его памяти. Не зная о волшебных свойствах источника, изумленный и пораженный Юстин повел такую речь, не спуская глаз с желанного образа:

— О виденье, единственная отрада души моей! Зачем ты снова показываешь мне несравненную красоту той, кого я боготворю, показываешь через посредство холодных текучих вод, придающих любимому образу еще большую чистоту и яркость? Ведь сиянье этой красоты в чистой прозрачной воде слепит глаза. Что же ты видишь, Юстин, от счастья не веря глазам своим? Разве это не твоя возлюбленная Либия? Не ее божественное лилейное чело? Не ее белые руки? Не ее коралловы уста? Не ее очи, подобные звездам небесным? Не ее беломраморные плечи? Не ее очарованье и прелесть? Разве не сама она смотрит на тебя с радостной улыбкой? О прекрасная Либия! Дай мне хоть какой-нибудь знак, скажи, что ты пришла ко мне, что ты здесь! Молчишь, не отвечаешь? Да и как ты ответишь, если предо мною, быть может, лишь тень твоя? Но ведь когда самой тебя нет рядом, твоя тень может явиться только в том случае, если жестокосердная Атропа[17] уже перерезала нить твоей жизни, и лишь свет души твоей создает игру теней и красок в прозрачных водах. Но нет, то не тень, не призрак, это ты сама. Скажи, моя прекрасная Либия, где ты? Если ты шутишь со мной, оставь шутки, не до них моему измученному сердцу, позволь хотя бы коснуться твоего отраженья в воде.

И он погрузил руку в прозрачную воду, возмутив ее зеркальную поверхность, так что исчез и образ Либии, и его собственное отражение. Не поняв, в чем дело, Юстин решил, что возлюбленная покинула его, и принялся взывать к ней; но лес безмолвствовал, никто не откликался на его жалобные зовы, и тогда он вернулся к роднику, поверхность которого тем временем успокоилась, и снова увидел образ любимой; тоска переполнила грудь его, и он дал волю слезам, обращаясь к Либии с такими словами:

— О Либия, почему ты так жестока, почему ты позволяешь, чтобы раб твой жил в неволе у кого-то другого и терпел такие муки? Скажи мне, прекраснейшая из женщин, где ты прячешься? Если ты избрала жилищем холодные воды этого ключа, клянусь мирозданием, я разделю его с тобой навечно.