Испанский дневник

О третьем истребителе его не спрашивают. Пока он отстегивает ремни, товарищи считают пулевые пробоины на крыльях и на хвосте. Их пять… Кто же в погибшем истребителе? Но нет, Гидес жив. Конечно, это он мастерски, почти отвесно, опускается на поле. Его чернобровая мордочка выражает волнение и тоску. Он кричит, чтобы скорее приготовили санитарную карету. Кареты нет. Тогда носилки. А вот и большая машина. Пошатываясь в воздухе, припадая на один бок, она неуклюже, козлом, садится.

Все бегут к самолету. Никто не открывает изнутри. Начальник аэродрома сам отковыривает дверку. Вся кабина в крови. Пилот в изнеможении сидит, вернее – висит на ремнях, склонившись на штурвал. Вокруг него на полу большая красная лужа. У него прострелены не только плечи, ноги и руки, но и кисти рук. Спинка пилотского кресла разодрана в клочья над самой его головой. Сколько выдержки и мужества надо было, чтобы вот так, распятым пулями, вырваться из кольца воздушных хищников, долететь к себе, спасти самолет, товарищей!

Бомбометатель и пулеметчик тоже ранены, но менее тяжело, чем пилот: фашистские истребители атаковали снизу и спереди.

Самолет весь издырявлен, стекла разбиты, механизмы помяты. Инженер испанец лазит по нему, пробует тросы и одобрительно качает головой.

– Пойдет?

– Пойдет.

– Когда?

– Через полчаса. Его только заправят бензином, прочистят пулеметы.

– Вы хоть кровь смойте. А пилот? А бомбардиры? Гидес объясняет:

– Люди есть. В том и беда, что у нас больше стрелков, чем пулеметов, и больше пилотов, чем машин.

Он грустен.

– Мы даем, что можем. Франция не поддержала нас. Испанцы – бравые парни, но с ними пока еще должен кто-нибудь быть вместе, чтобы растормошить их. В августе они не бомбили ниже, чем с трех тысяч, теперь они ходят с нами на пятьсот метров. Вчера разбился еще один из них, он умер в больнице, сегодня мы хороним его.

Нас зовут в хирургический покой. Там шум и споры. Раненому пилоту вынули осколки и затампонировали дырки ран. Но он требует завтрака по всей форме – закуска, жаркое и вино. Он орет благим матом, пока Гидес не заказывает при нём сардины, томаты, филе и бутылку вальдепеньяс. Затихнув и закрыв глаза, он вдруг предупреждает, чтобы филе готовили на коровьем, а не на этом страшном оливковом масле, иначе он будет блевать и у него будет кровоизлияние в мозг, – он себя знает.

Гидес урезонивает его:

– Имей стыд, товарищ, ведь страна находится в состоянии войны, пойми это, ведь ты товарищ!

Слово «товарищ» у Гидеса получается празднично. Знакомя со своими пилотами или механиками, он о некоторых говорит: «Это товарищ», что звучит как титул. О себе он тоже, не принадлежа к партии, говорит: «Я – товарищ», или: «Мне, поскольку я товарищ, напоминать об этом излишне…»

Мы едем хоронить испанского летчика. Он умер от ран в военном госпитале номер один, в Карабанчеле.

Из его ворот часто выходят небольшие траурные процессии. Вместо музыки гремит военный барабан. Простые гробы покрыты республиканскими знаменами.

За гробами молча идут люди в военном и штатском.

Наша процессия такая же. Человек тридцать. Идти далеко. Вот уже ограда муниципального кладбища, гроб проносят по дорожкам. Могила приготовлена, узкая, твердая, бетонированная щель. Наши могилы – в России шире, мягче, прохладнее. Гроб опускают – из бетонной дыры вырывается облако сухой, удушливой известковой пыли. Минуты тишины, все стоят с поднятыми кулаками – это последний привет, и память о погибшем, и залог будущей борьбы.

Провожающие расходятся и на прощание жмут руки родным. Родные выстроились в ряд, двенадцать человек, спокойные, без слезинки в глазах. Старик в строгом сюртуке, с белой бородой, подчеркнуто и гордо поднял красивую голову. Он схоронил сегодня старшего сына, капитана воздушных войск. Но еще два сына в синих моно стоят рядом с ним. У ворот кладбища они прощаются с отцом. Их увозит большая машина с надписью «Авиасьон».

На аэродроме я окончательно добился того, о чем хлопотал эти дни. Послезавтра можно будет перелететь на северный фронт. На «Дугласе» туда повезут оружие, секретную почту от правительства и несколько ответственных представителей от центрального правительства и генерального штаба. С огромным трудом удалось выпросить два места – для меня и для кинооператора Кармена. Когда я с аэродрома по телефону благодарил Прието, он, верный своему стилю, сказал: «Будете благодарить после посадки, да и то в зависимости от того, где она совершится».

7 октября