Исполнение мольбы

И Софья договор понесла. Она совершенно не представляла себе, как преступить кобольщению нужного мужу человека и собственному «осеменению».

Иван деловито его прочел, дружелюбно улыбаясь красавице. Но сам глаз не отводил от проступающей под белой шелковой блузки груди женщины (Павел велел Соне не одевать бюстгальтер). Потом Штольц предложил обмыть шампанским подпись. Выпили. Глаза Ивана загорелись, когда Соня как бы от того, что ей стало жарко, расстегнула пуговицу на блузке. А когда она при этом еще и наклонилась, обмахивая руками заалевшие от вина щеки, то Иван и вовсе потерял контроль над собой. Он через журнальный столик, схватив Соню подмышки, перетащил ее себе на колени. Она забилась, повалила столик ногой, но Иван просто одной рукой зажал ей рот, а другой расстегнул брюки и стянул с Софьи трусы. И потом «подкидывал» ее на гигантском члене, убрав руку со рта.

– Я не хочу, Вы не имеете права, меня внизу водитель в машине ждет, и он мужу скажет.

– Да ты мокрая вся внутри, так что хотеть ты хочешь. А водиле кинешь на лапу – он и промолчит.

Соня сопративлялась вполне искренне, пыталась вырваться, опустить обратно узкую юбку, которую Иван одним движением собрал гармошку. Так что сцена, снятая на камеру, была именно изнасилованием.

Но для себя она знала, что получила удовольствие. Ведь с момента секса с убитым после него Виктором, жизнь ее была монашеской и горькой.

Но когда Павел посмотрел запись с камеры, то все прочел на лице Сони.

– Ах ты сучка, неприлично хотела трахаться! – И Павел ударил жену в грудь и в живот, а потом скинул на пол и пинал по матке. Так что оплачивала Соня свое проживание в двухэтажном пентхаусе болью и блудом по указке.

– Ты мне и морально изменила с этим немчарой, так что его зародыш я не дам взрастить, – приговаривал Павел. Так начался ее личный ад. И не сбежала она из него потому, что ей некуда было податься. Да и видела она, что Павел искренне страдает от ее «измен» или от своего увечья. И эти побои, просмотры записей на камеру для него заменяют нормальную половую жизнь.

Соня даже от его имени сочинила тогда стихи, из которых помнила теперь только пару строк:

Когда меня с другим он видит,

То ненавидит страшною любовью

За то, что сам не может согрешить.

Их она и вспоминала, слушая нудные подробности завещания.

Но вот нотариус закончил читать казавшийся бесконечным текст завещания. И оказалось, что …Софья не была в нем упомянута вообще! Она не сразу это осознала. Поэтому нотариус сказал ей:

– Муж не составил Вам, дорогая Софья, ничего.

Соня вскочила на ноги, опрокинув стул, и застыла потрясенная, оторопевшая, ошеломленная.

Нотариус стул поднял и усадил ее обратно нежным движением, полным сочувствия. Софья села и распрямила спину.

– Я еще не закончил свою речь, а она как раз касается Вас, – сообщил нотариус Соне откуда-то сзади.

Свекровь торжествовала, сидя за другим концом стола. Но ее нескрываемая злая радость ровно до тех пор, пока немолодой нотариус, явно «запавший» на Софью, не вернулся на свое место во главе и не сказал в конце, демонстративно хлопнув папкой по стеклянному необъятному столу:

– Завещание было составлено за три дня до свадьбы Павла Орлова с его супругой урожденной Софьей Воробьевой. Поэтому при обращении в суд вдова, безусловно, получит квартиру, где проживала с супругом, в свое пользование. Она имеет право на равную долю сбережений мужа в течении тех лет, что они состояли в браке.

Лицо «царицы Тамары» в ответ на слова нотариуса сделалось агрессивным. Но она промолчала, втайне надеясь, что невестка не станет судиться – благородная дура. Ведь не сдавала же она ее сынишку Иллариону – пожалела. И тут не станет морально пачкаться – главное, ее не злить.

Но Софья, у которой сошли уже синяки, восседавшая в обтягивающем фигуру платье, делающей ее похожей на гитару, улыбнулась нотариусу обворожительно и многообещающе: – Непременно обращусь в суд, – уверила она собравшихся родственников Павла.

И не глядя на то, как заклубился этот родовой клубок, вышла из зала, покачиваясь на шпильках. Она вся была словно вызов, агрессивная сексуальность, непобедимая власть.

За пятнадцать минут она пережила сперва горечь поражения, а потом драйв победы. Пусть и только вероятной победы, сопряженной с борьбой. Адреналин бился в крови, как молот, лицо сияло недобрым светом и горело румянцем. Песцовый палантин она взяла в руки – так ей было жарко от неожиданного триумфа.

И в этом наряде и душевном состоянии из машины, застрявшей в пробке, ее увидел режиссер Заславский. Он застыл от восторга перед этим явлением некой языческой богини. Режиссер крикнул жене, чтобы припарковалась, и буквально катапультировался со своего заднего сиденья. И перепрыгивая сбившийся у кромки дороги мусор и лужу растаявшего снега, бросился наперерез красавице, которую можно было только выдумать, а никак не увидеть живьем. И то, что волнами менялось на ее лице, не позволяло понять, что это именно она переживает. Такой глубины эмоций не на сцене, не в жизни режиссер Заславский никогда не видел.