Исполняющий обязанности

Вот, тут уже мой прокол. Жалованье сотрудникам выплачивается по итогам месяца, а коли человек только что прибыл, так ему ничего не положено. А где по-другому? Никто не выдает жалованье заранее. Предполагается, что в Москве выдают командировочные и подъемные на «обзаведение». Это здесь, если кого-то нанимаю из местных, то сам выплачиваю аванс. А Гумилеву, значит, денег не дали. Вот ведь, опять все мне.

— Простите, Николай Степанович, техническая накладка, — пробормотал я и полез в стол за наличкой. Много там не хранил, но кое-какие деньги имелись. Сколько же ему дать? Если сто, так вроде и маловато, а тысяча — так и жирно. Ладно, пусть будет пятьсот франков.

Подпихнув Гумилеву деньги и чистый лист бумаги, чтобы написал расписку (у меня же все строго!), спросил:

— И как вам Париж? Очень изменился за время вашего отсутствия?

— В основном, не особо. Если бы я уехал из Петрограда накануне войны, а потом вернулся — вот тут бы изменения заметил. А в Париже все тоже самое. Собор Парижской богоматери на месте, Эйфелеву башню немцы не разбомбили, а что еще? Люди, разумеется, изменились, но все равно, такой озлобленности, как у нас, я не увидел.

Я только мысленно хмыкнул. Можно подумать, что Гумилев сам не знает — если бы парижане пережили все то, что довелось пережить нам, то по улицам пришлось бы ходить в сопровождении вооруженной охраны, а лучше и вообще не ходить.

— Газеты, кстати, уже начал читать, — доложил Гумилев. — Но по Франции ничего интересного, все новости посвящены Ирландии.

— А возвращение Клемансо в большую политику?

— Пишут, что Клемансо трезво оценивает ситуацию, хочет прожить остаток своих дней в покое, потому что не желает вытягивать страну из экономического болота, в которое она скоро попадет. Журналисты считают, что старик либо чудит, либо малость тронулся. Во Франции все прекрасно, что ему надо?

Ну вот, нечто подобное я и полагал, хотя и имелись сомнения. А Клемансо не чудит, и в старческий маразм он не впал. Он здраво взвесил последствия, которые могут произойти из-за увлечения немецкими репарациями. Из немцев выкачивают не только деньги, но и сырье, а слишком нажимать на побежденных не стоит. А деньги, по большей части, уходят за океан. Увеличивается безработица, франк падает. Поэтому, старик и не желает становиться «спасителем франка», оставив эту роль Пуанкаре.

Но Гумилев собственных выводов не делает, а это плохо. Ладно, спишем на то, что информации у него пока еще маловато.

— А что вы думаете об Ирландии? — поинтересовался я.

— А ничего. Делать какие-то выводы пока рано. В семнадцатом году тоже никто не верил, что власть большевиков надолго и что их поддержат крестьяне. То, что у англичан сильная армия — еще ни о чем не говорит. Всякое бывает. А что касается текущей обстановки… Англичане окружили Дублин, повстанцы занимаются тем, что выискивают в нем проанглийские элементы. Боюсь, что ИРА и Ирландская республика скоро создаст свою собственную ВЧК.

Не стал говорить Гумилеву, что любое государство, пусть даже непризнанное или, как в случае с Ирландией — частично признанное, просто обязано создавать собственную спецслужбу, которая станет бороться с контрреволюцией и врагами государства. Поэт до сих пор остается романтиком, а что с таких взять?

Можно ли считать, что вывод Николай Степанович сделал? Нет, все-таки пока судить рано. Посмотрим, как пойдут дела дальше. Но если на том же уровне, то для аналитики нужно подбирать кого-то другого.

— Что еще интересного или странного? Не в газетах, а так, в Париже? Может, что-нибудь по вашей части?

— По моей? — не понял Гумилев. — По части поэзии?

— Нет, по части культуры. Театры, библиотеки, прочее?

— В библиотеке еще не был, не успел, в театр не заходил из-за отсутствия денег, — с иронией сообщил Гумилев. — Вот, разве что, заглянул в антикварные лавки, зашел в картинную галерею.

— И каковы тенденции?

— Узнал, что итальянский еврей Модильяни, ныне покойный, теперь считается выдающимся французским художником, — сказал Николай Степанович. — А ведь я, грешным делом, его и за художника-то не признавал. Да и сейчас удивляюсь. Но кто я такой, чтобы судить о современной живописи?

Ого, Николай Степанович! А ведь говорили литературоведы, что Гумилев достаточно спокойно отнесся к роману супруги с художником, начавшийся в Париже, аккурат в их медовый месяц. А потом Анна Андреевна и сама ездила к Модильяни.