Исполнитель

- Акустика? – донеслось уже из коридорной темноты.

- Ага! – торопливо крикнул Киляев.

Дурочка и хиппоза Тиррей (в дурном настроении – Чирей, в хорошем – Тирям-Тирям) жила в его квартире уже год. С перерывами на загулы. Аркаша честно не знал, стоит ли она мук, которые он перенес. Со всех сторон говорили, что и не таких стоит, что любой музыкант позавидует ему черной завистью и что ему в руки упал подарок с неба, и это то же самое, как если бы Каша сам по себе родился гением.

Вроде бы, так.

Но Тиррей? Подарок?!

С виду она напоминала неформалку конца восьмидесятых. Авария-дочь-мента и Цой-жив, и перестройка-дефицит, и прически дурацкие, и наркоманские изможденные лица. В ту пору Каша только-только пошел в школу. Ушедшая эпоха не вызывала у него ни интереса, ни ностальгии. Тиррей вся была какая-то потрепанная, подержанная, позавчерашняя, под стать тому вытоптанному леску с ожогами кострищ, где он ее, брошенную какими-то мангальщиками, нашел. Подобрал, еще не понимая, какое проклятие берет в руки – и не было дня, чтоб не жалел об этом.

…Не занимались они действительно очень долго, пальцы у Аркаши не ходили совершенно. Он выгнул кисть, опробовал на правой руке, как на грифе, несколько позиций и покривился. С такой техникой лучше вообще никуда не соваться, сраму меньше будет. По идее, Тиррей на то и Тиррей, чтобы подобные вещи не имели значения, но Киляев еще не замечал от нее технической помощи. Вообще никакой помощи. Одни скандалы.

Каша сел на стул. Поставил ногу на низкий табурет. Собрался с духом – то есть старательно, сопя, вдохнул и выдохнул.

- Тиррей, - тихо позвал он. – Тирям-Тирям, иди ко мне, а?

Заглянул ей в глаза – карие, непрозрачные, будто лаковые. Тирь глядела исподлобья, внимательно – примеривалась к нему.

Потом подошла вплотную и легла в руки.

Киляев не успел ахнуть – голые ноги обхватили его талию, в лицо прыгнула упругая грудь, сарафан улетел в угол. Тиррей ткнулась ему в губы своими, холодными как лак. В штанах у Каши заныло и встало, сердце его прыгнуло к горлу, руки сами собой взялись за дело – груди с торчащими сосками, твердая попа, дальше, там, бархатное и мокрое… Тирь стащила с него штаны и минуту спустя уже увлеченно прыгала на нем, закатив глаза и на свой лад ухая вместо того, чтобы стонать. После трех месяцев без женщины хватило Каши ненадолго, но в чем – в чем, а в сексе Тиррей всегда идеально под него подстраивалась.

Удовлетворенная, она немедленно закрыла глаза, сложила руки на груди и заснула. Засыпала она быстро – моргнуть не успеешь. Бродяжья привычка. Каша слышал, что чем выше класс, тем процесс медленнее, тем труднее им засыпать и просыпаться. Зрелище это само по себе не очень приятное, а отойти нельзя – аристократки нервные…

Хоть что-то хорошее в ней есть. Раз, и все.

Это она так прощения просила, наверно. Как считала правильным. Ох, дурочка… лучше бы позанимались. Теперь-то ее точно не разбудишь – может, даже до завтра. Он, конечно, и сам хорош, но…

Каша, не удержавшись, провел ладонями по изгибам, которые только что были живым и горячим женским телом. Потом осторожно взял Тиррей за головку, на миг представив под пальцами лохматый затылок, и положил ее в кофр. Пусть спит.

Сел обратно на стул. Посмотрел на древние обои в цветочек, закрытые кое-где постерами и афишами, на ободранное бабкино фортепьяно, звучащее как доска, на облупившуюся краску на окнах, единственную лампочку в пластмассовом абажуре, и прочувствованно сказал:

- Блин! Почему я со своей гитарой больше трахаюсь, чем занимаюсь?

За некоторыми вещами долго ходишь и добиваешься их. Другие вещи приходят сами. Аркаша Киляев, хороший мамин мальчик, окончил музыкальную школу по классу гитары. Он никогда не задумывался особо, чего бы хотел добиться: поступил в тот институт, в который смог, работал на той работе, куда взяли. Все получилось само собой и было никаким. Обыкновенным.

А потом он нашел Тиррей.

В музыкалке Аркаша учился неплохо: и данные были, и играть он любил – правда, не потому, что получал удовольствие от процесса, а потому что был все-таки маминым мальчиком. Гитара оказывалась тем чудесным предметом, который мог ненадолго сделать Кашу душой компании. Он хорошо играл, его с удовольствием слушали на вечеринках – даже тот дешевенький инструмент, на котором каждые полчаса приходилось подкручивать верхнее «ми».

А потом он нашел Тиррей.

Киляев никогда не имел дела с живыми инструментами, даже не мечтал о таком, они предназначались для звезд, собирающих стадионы, для виртуозов, играющих с оркестром в Консерватории, они просто очень дорого стоили, а то, что они иногда сами выбирают себе исполнителя, казалось наивной сказкой. И уж тем более не мог Каша вообразить, что живую гитару бросят за бревном возле кострища, в замусоренном подмосковном лесу, побитую и без струн.

А потом он нашел Тиррей.