Испорченная кровь

Гана только улыбнулась в ответ, выражая этим легкое удивление: как это Марии могло прийти в голову, будто Борн способен не одобрить то, что она, Гана, сочтет нужным сделать. Не тратя времени на лишние разговоры, она встала, показав легким движением руки, что тотчас вернется, и, шурша шелковым треном, отделанным искусственным розами, прямая, с осанкой богини, тонкая в талии и пышная в груди и боках, исполненная уверенности, которую ей давало сознание своей совершенной красоты, прошла по сводчатому переходу в переднее помещение салона, где резная люстра в двадцать четыре свечи лила приятный желтоватый свет, который смягчал тона пастельных туалетов дам, улучшая цвет их лиц и даже черные мужские сюртуки заставлял отливать едва уловимыми цветными оттенками. Гана не противилась прогрессу, она ввела у себя керосиновое освещение, но больше любила старомодный свет восковых свечей, быть может потому, что в парижском салоне у Олорона, где она побывала несколько лет назад, горели только свечи.

— Кто-нибудь проголодался? Не хотите ли пить? — спросила она с улыбкой, адресованной всем и никому, проходя мимо группы мужчин, дискутировавших возле так называемой музыкальной балюстрады, то есть перил из полированного дерева, украшенных маленькими бронзовыми бюстами великих композиторов. Гане не очень нравились такие замкнутые кружки говорунов в ее салоне, и она обычно старалась устроить так, чтоб происходила постоянная циркуляция, чтобы группки и пары возникали и распадались, как узоры в детском калейдоскопе, но на этот раз она не прерывала беседы мужчин, настигнув чутьем прирожденной хозяйки, что здесь сейчас замышляется что-то важное, и ее светские демарши были бы неуместными, нежелательными и, стало быть, не светскими. Рядом с ее мужем, который в неудобной позе сидел на пуфике, спиной к балюстраде, выделялся в полумраке выпуклый лоб весьма уважаемого гостя, доцента экономических наук Карлова университета Альбина Брафа; в углу, под большой пестрой вазой с букетом Макарта[5], ухмылялась худая, похожая на маску сатира, физиономия главного юрисконсульта компании чешских сберегательных касс, доктора Легата, одного из давнишних посетителей салона, который хаживал сюда еще холостяком, во времена бедняжки Лизы, первой жены Борна: за это время Легат очень поднялся по общественной лестнице, вошел в силу, оперился, взяв за женой ткацкую фабрику в Леднице, стал главным акционером сахарного завода в Опатовицах, членом правления Ремесленного банка и депутатом чешского парламента. И толстый, плешивый весельчак, брат его, сегодня тоже заглянувший к Борнам, заметно посолиднел с тех пор, когда, бывало, в этой же самой гостиной Лиза, желая поддержать разговор, спрашивала его, что нового в политике; от советника Окружного комитета, которым был тогда Легат-младший, он поднялся до старшего советника и был назначен начальником третьего отдела, ведавшего ссудными кассами и Чешским ипотечным банком; главный же его успех заключался в том, что ему удалось выдать замуж обеих своих стареющих костлявых дочерей, которые вдобавок уже подарили ему розовощеких внучат: старшая Либуша — мальчика, младшая Клара — девочку. Короче говоря, успех за успехом, всяческое преуспевание золотым ореолом окружали этих солидных, серьезных господ, и Гана, проходя мимо, ограничилась, как уже сказано, двумя ничего не значащими вопросами, против обыкновения не пытаясь отвлечь гостей от кабалистических разговоров об эмиссии ценных бумаг, об эсконте векселей, кредитных операциях и резервных фондах. «В общем, сплошная haute finance[6], — подумала она, подходя к дородной Паулине Смоликовой, супруге богатого спичечного фабриканта Отто Смолика, которая с чашкой чая в руке стояла перед Лаурой Гелебрантовой, красавицей чужеземного типа, и что-то трещала по-немецки о модах и туалетах, причем чашка явно мешала ей жестикулировать вволю.

— Будем ли мы иметь удовольствие слышать вас сегодня? — спросила Гана Паулину, и та ответила по-чешски, что сегодня пани Недобылова имела такой успех, ах, такой исключительный успех, что она, Паулина, даже не решается выступить после нее со своим скромным искусством. Гана подумала, что соображение это весьма справедливо и скромность вполне обоснована — Мария поистине покрыла себя сегодня славой, блестяще исполнив на арфе вариации на тему «Влтавы», новой композиции Бедржиха Сметаны[7]. Тем не менее Гана возразила юноноподобной супруге спичечного фабриканта, что игра на арфе и пение — искусства несопоставимые и все гости твердо надеются, что пани Смоликова и на этот раз не обманет их ожиданий.