Испорченная кровь

Этих нескольких слов оказалось достаточно, чтобы Миша начал удивлять учителей в классе так же, как удивлял приватного учителя чешского языка: подстегиваемый энтузиазмом, он окончил пятый класс с отличием, первым среди первых. Королева Лесов, некогда отвлекавшая его внимание своими чувственными чарами, исчезла из его души, ибо Кизель разъяснил ему, что мечтать о женщинах недостойно молодого германца, поскольку женщины, как правильно пишет Шопенгауэр, суть существа нечистые и неэстетичные, капризные, неспособные на великие дела, злоречивые, ничтожные, неполноценные духовно и физически, хотя и необходимые для продления рода человеческого — но не более, не более того; уважающий себя молодой немец блюди строгую телесную и нравственную чистоту и всю силу своих чувств сосредоточивай на любви к немецкой отчизне и к сотоварищам, равным себе или лучшим. Это, правда, нелегко, ибо в человеке осталось еще что-то от животного, но чем труднее борьба, тем прекраснее и почетнее победа. И Миша изгнал, исторг, вырвал из тайного своего внутреннего мира Королеву Лесов с ее неэстетично пышной грудью и неполноценно круглым лицом, и целиком предался возвышающей мужественной любви и дружбе к Кизелю, да оно оказалось и тем легче, что Королева Лесов была далека и безгласна, а Кизель близок и красноречив до умопомрачения.

На уроках в классе Кизель был очень строг и вызывал «белых чертей» чаще, чем другие учителя, причем не щадил и своего подопечного Мишу, желая предупредить всякие разговоры о том, что он ему потакает: и стоило Мише уронить перо, засмеяться или кашлем перебить речь учителя — тотчас звякал звонок, и вбегали «черти» с розгами. Но Миша переносил удары с радостной готовностью, ибо страдал по воле господина Кизеля, и хотя лицо мальчика искажалось от боли, несмотря на ее фиктивность, он, получая удары розгой, взирал на господина Кизеля с глубокой преданностью; а Кизель, маленький, строгий, равнодушно поглядывал в окно, и чело его круглилось под напором неотвязных дум.

Миша принял, нет, более того — он жадно впитал, усвоил все идеалы, которыми Кизель увлек его юную мысль: не только утверждение о фиктивности боли и мнимости порядка предметного мира, который в действительности есть не что иное, как порядок нашего духа, но и все то, что Кизель наговорил ему в виде предисловия к лекциям о германской мечте, а именно, что материальные формы окружающего мира, в том числе и собственного нашего тела — лишь видимость, и что все предметы, воспринимаемые нашими органами чувств, не имеют никаких материальных признаков, они не светлые и не темные, не цветные, не бесцветные, у них нет ни веса, ни протяженности, нет абсолютно ничего из того, что нам говорит о них наше восприятие. Жизнь Миши превратилась в странную фантасмагорию, и только чувства, питаемые им к Кизелю, были реальными; все же остальное — призрачно.