Испорченная реальность (ЛП)

— Ладно. Делись. Хватит ходить вокруг да около, говори правду.

Его глаза сверкают.

— Конечно, — соглашается он и повторяет: — Конечно. Мужик, кто сдвинул?

— Что?

— Кто сдвинул? Кто хотел, чтобы тебя не было в реальности?

— Зачем кому-то...

Он перебивает:

— Это не со зла, не думай. Это кто-то близкий — всегда так. Зачем какому-нибудь Антонио Феррари из Флоренции представлять мир без тебя? Ты для него никто. Это должен быть тот, кто хотя бы на минуту представил, что случилось бы, если бы тебя не было. Подумал не о том, что вы не встретились, а о том, что ты вообще не рождался. Например, твоя мама, твой брат.

— Мои родители мертвы, — говорю я, хотя просто верю, что помню это. — Я был единственным ребенком.

— Кто тогда?

— Кто-то с работы?

— Пожелал, чтобы тебя не было, чтобы заполучить твою надбавку или место на парковке? Не смеши. Ты интегрируешься в реальность этого человека.

Я не уверен, что он знает значение этого слова, возможно, просто услышал от кого-то.

Я отвожу взгляд — приходится. О ком еще он может говорить? Никого другого не осталось.

— Кто? — спрашивает он, склоняясь ко мне, обдавая тошнотворным дыханием.

Я отвечаю — еле слышно:

— Карен.

— Кто она? Твоя жена?

Я киваю. Все еще отвожу взгляд, но сложно смотреть здесь по сторонам и не увидеть чего-то, о чем пожалеешь. Вот тихо плачет ребенок — все лицо и руки в синяках. Вот женщина ест окровавленное мясо и скалится на любого, кто на нее посмотрит. Оно греется на костре в маленьком котелке, но недоварено, и мой желудок сводит. Вот мужчина с картой, вытатуированной на лице, и шестеркой — на бритом затылке. Может, мне удастся стрельнуть у него сигарету. Я не курю, никогда не курил, но если это избавит меня от разговора с торчком...

— Извини, мужик, — говорит он. — Она — ключ.

Я жажду наказания.

— Карен. — Скорее вздох, чем слово.

— Думаешь, она стала счастливей?

— Какого черта ты меня спрашиваешь?! — Теперь я почти кричу. С меня хватит. Я вскакиваю, смотрю на него — с ненавистью и гневом, злобно и беспомощно.

— Это не значит, что она не любила тебя, — говорит он, поднимаясь вместе со мной и хватая меня за руку.

— Отцепись! — Обычно в моем голосе не слышно угрозы. Но в этом слове нечто большее, я в жизни от себя такого не слышал. Он не отстает.

— Достаточно только вопроса, — говорит он. — Что, если?.. Что, если, например, ее муж не родился на свет? Что, если?..

Я сбросил его руку.

— Минутное любопытство, — говорит он, — обретающее плоть. Меняющее реальность.

Стоя я выше этого типа. Во мне не осталось страха. Не сейчас. Я распрямляюсь, ощетинившись, как кот, нависаю над ним, словно задира-третьеклассник. Но слушаю и понимаю. Я говорю:

— Она может это исправить?

Он качает головой:

— Ты можешь.

— Как?

— Убив ее.

— Что?

Прежде чем реальность снова сдвинется. Прежде чем кто-то снова ее изменит, какой-нибудь Антонио Феррари за пятнадцать тысяч километров отсюда.

Меня трясет. Я отшатываюсь. Меня снова мутит, и я радуюсь, что в желудке пусто. Голова кружится. Трудно сосредоточиться. Но я больше не боюсь. И не сержусь. Все чувства вытекли сквозь пальцы рук и ног, покинули тело вместе с разумом и силами. Да, теперь я уверен, что пропаду. Все кончено.

А затем женщина возвращается и шепчет мне на ухо:

— Он хочет тебя видеть.

IV

Я не мог смотреть ему в глаза. Один был мертвым, неподвижным, пугающим, другой сиял, как жуткий изумруд. Он протянул руку, пошевелил пальцами, словно поторапливая меня, и снова сказал:

— Монету.

Несмотря на хриплый голос, понять его было не сложно. Он казался живым. Бодрым. Остальной мир превратился в размытое, неясное пятно.

Я забормотал, пытаясь подобрать слова, и наконец выдавил что-то вроде:

— Чего?

Он показал мне нож. Ничего примечательного, не броский, не длинный, не особо острый. Честно говоря, выглядел он старым и ржавым. Перочинный нож — не охотничий, но порезать им можно. Хотя полицейские часто патрулировали тротуар, мост был длинным, и патрульных поблизости не оказалось.

— Не вынуждай, — сказал он.

— У меня нет денег.

— Может, так оно и есть. — Он кашлянул — отвратительный, мокрый звук: — Тогда тебе не поздоровится.

Я сунул руку в карман, вытащил пятерку. Остальная сдача за пиво была монетами.

— Вот. Все, что есть.

Он смотрел на дрожащую в моей руке банкноту. Единственный здоровый глаз дернулся, изуродованный остался недвижим. Он выхватил пятерку, сунул ее в карман и сказал:

— Сойдет.

Нож исчез. Я не понял куда. Он отступил к цементному ограждению высотой до пояса и железным перилам. Технически мы все еще находились под мостом. Через несколько метров пешеходная дорожка поднималась, чтобы слиться с ним. Какой-то департамент использовал здешний клочок земли, и пауки натянули сети между рельсов. Бродяга стоял достаточно близко, чтобы один из этих пауков забрался к нему в шевелюру или чтобы что-то выползло из нее. Он улыбнулся. показав несколько зубов, заостренных, как иглы.

Кашлянул, смерил меня здоровым и больным глазами и, наконец, сказал:

— Что ж, беги.