Испорченные дети

Она произнесла эти слова утвердительным, чуть ли не повелительным тоном, лишив, таким образом, свой вопрос всякого смысла, ибо он означал: таково единственно разумное решение - мадемуазель Буссардель пройдет через большую гостиную, а вы будете завтракать в галерее, значит, решено...

Я взглянула на Ксавье, который из дальнего угла своею неподвижностью, казалось, подсказал мне ответ. Тогда я произнесла:

- Хорошо, мадемуазель Бюри. Только пока я завтракаю.

Я села завтракать в галерее. Прибор поставили на ломберный столик. Подавал мне не Эмиль, а тот молодой лакей, который утром дежурил в передней; тот самый, что встретил меня с тем же равнодушным видом, когда я вернулась из Америки. Его фатоватая физиономия, дважды появлявшаяся передо мной при таких обстоятельствах, стала для меня как бы главной приметой родительского дома.

Я щедро отпустила время тете Эмме, сидевшей в соседней комнате. Я с умыслом задержалась за столом и велела подать себе вторую чашку кофе. Будучи рядом, я терпела ее присутствие возле больного, который не мог страдать от этого присутствия, так как ничего не видел и не слышал.

Ибо я уже взяла себя в руки. Решила забыть о себе, во всяком случае, старалась забыть свою личную обиду. Все мои помыслы отныне будут принадлежать Ксавье.

Я сидела и ждала, когда меня позовет мадемуазель Бюри. И вдруг дверь раскрылась, и я услышала слова:

- Он приходит в себя.

Я вскочила. Меня подхватил порыв чувств, еще неведомых мне доселе, порыв страстной благодарности, сама не знаю к кому, к милостивой судьбе, к внимательной сиделке, а главное к Ксавье, который наконец-то пришел в себя.

Я бегом бросилась в гостиную. Там никого не было, тетя при первых же признаках возвращения сознания предпочла ретироваться. Я склонилась над бескровным лицом, запрокинутым на белой подушке. Я шепнула:

- Это я... я приехала с мыса Байю... я здесь... это я, Агнесса.

Он еще не открывал глаз. Но при звуке моего голоса веки его затрепетали, полуоткрылись, обнажив белки; я в течение минуты Ксавье смотрел куда-то неживым полувзглядом, как смотрят люди после обморока. Желая помочь этим усилиям, я повторила:

- Я здесь... Ты видишь, я здесь... Ксавье, дорогой мой. Тогда веки его поднялись, пропустив лучик внутреннего света. Он увидел меня, на меня взглянул. И хотя безжизненное его лицо по-прежнему ничего не выражало, я поняла, что в каких-то глубинах своей души Ксавье улыбнулся. Слава богу! Он меня простил! Простил меня за то, что я причастна к тому злу, которое ему причинили... Как я могла усомниться в этом?

Я дрожала всем телом. Мадемуазель Бюри силой усадила меня на стул, и таким образом я очутилась немного в стороне от Ксавье.

- Она шепнула мне на ухо:

- Только не заставляйте его говорить.

- Хорошо... обещаю вам... - и обратилась к Kcaвье: - Только не говори... не шевелись, будь благоразумен... я отсюда не уйду...

Я осторожно, просунула руку между простыней: и его неподвижными пальцами.

- Видишь... Теперь, если я уйду, ты сразу почувствуешь.

Он уже снова опустил веки. Я вздохнула свободнее. Меня наполнила безумная надежда. Ах, отныне я знала, на что надеяться, знала, что есть на свете лишь одна-единственная важная вещь!.. Я старалась подавить волнение, сопротивлялась нервической разрядке, которая, я сама чувствовала, уже надвигается... Наконец слезы хлынула из моих глаз, покатились горячим ручьем по щекам. Слова, когда-то и где-то прочитанные, пришли мне на память: "фонтаны жалости"... Я вся отдалась тихой усладе слез... "Фонтаны жалости"... Но желаемая разрядка не наступала. Все нервы были натянуты. Я начала громко всхлипывать. Боясь, как бы мои судорожные рыдания не потревожили больного и не прервали его полусна, мадемуазель Бюри схватила мою руку у запястья, крепко сжала пальцы и не выпускала; не знаю, это ли прикосновение или страх потревожить Ксавье сразу успокоил меня.

Ксавье продолжал спать. Я была с ним одна. Теперь пошла завтракать мадемуазель Бюри. Лакей дежурил в галерее и при первом моем знаке должен был ее позвать.

Рука у меня затекла, и время от времени я меняла правую руку на левую, а левую на правую и подсовывала ладонь под ладонь Ксавье.

- Прошел немалый промежуток времени, и вдруг мне почудилось, что пальцы, касавшиеся моей руки, дрогнули, как будто по ним слабым током прошло сознание. А еще через минуту поднялись веки. Ксавье снова поглядел на меня.

Я поднялась, наклонилась над кроватью, негромко произнесла:

- Я здесь... не волнуйся...

Я увидела, как его губы тоже дрогнули.

- Ксавье, дорогой, не надо говорить...

Вслед за веками ожили, расклеились плотно сжатые губы, затрепетали...

- Хочешь пить? Тебе больно? Позвать сестру?

В глазах его промелькнул испуг, и я вовремя поняла, что ничего не надо делать.