Исповедь

Виновный без угрызений совести, я скоро стал виновным без меры; и пусть взглянут, бога ради, на то, как страсть моя следовала моей натуре, чтобы в конце концов увлечь меня в пропасть. Сначала она приняла вид смиренный, чтобы успокоить меня, а для того, чтобы сделать предприимчивым, довела это смирение до подозрительности. Г-жа д’Удето, не переставая напоминать мне о моем долге, о благоразумии, ни на одну минуту не поощряя моего безумия, относилась ко мне в остальном с величайшей добротой и взяла в обращении со мной тон самой нежной дружбы. Дружбы было бы для меня довольно, – утверждаю это, – если б я считал ее искренней; но, находя ее слишком пылкой, чтобы быть подлинной, я почему-то вбил себе в голову, что любовь, так мало подходящая к моему возрасту, моему поведению, унизила меня в глазах г-жи д’Удето; что молодая ветреница хочет только посмеяться надо мной и над моими запоздалыми нежностями; что она поверила мою тайну Сен-Ламберу; что он, негодуя на мое вероломство, принял участие в ее замыслах, и оба действуют в согласии, чтобы вскружить мне голову и высмеять меня. Такой вздор, заставивший меня сумасбродствовать в двадцать шесть лет, когда я встретился с г-жой де Ларнаж, которой совсем не знал, был бы мне, пожалуй, простителен и в сорок пять лет в отношениях с г-жой д’Удето, если бы мне не было известно, что она и ее любовник слишком порядочные люди, чтобы позволить себе столь жестокую забаву.

Г-жа д’Удето продолжала посещать меня, и я немедленно отдавал ей визиты. Она любила гулять, как и я; мы совершали продолжительные прогулки в очаровательной местности. Счастливый своей любовью и возможностью говорить о ней, я был бы в самом сладостном положении, если бы мое сумасбродство не нарушало всей его прелести. Она сначала совершенно не понимала моего глупого отношения к ее ласкам, но сердце мое никогда не умеет скрывать того, что в нем происходит, и она недолго оставалась в неведении относительно моих подозрений. Она попыталась обратить это в шутку, но уловка не удалась: припадки бешенства были ее следствием, и она переменила тон. Ее сострадательная нежность была неодолима; она делала мне упреки, проникавшие мне в душу; она проявила по поводу моих несправедливых опасений беспокойство, которым я злоупотребил, потребовав доказательств, что она не смеется надо мной. Она поняла, что не было иного средства успокоить меня. Я сделался настойчивым; положение было щекотливое. Удивительно, беспримерно, быть может, что женщина, уже вынужденная идти на уступки, так дешево отделалась. Она не отказала мне ни в чем, на что могла пойти самая нежная дружба. Она не уступила мне ничего, что могло бы сделать ее неверной, и я испытал унижение, убедившись, что пламя, разгоравшееся во мне от малейшего проявления ее благосклонности, не зажигало в ней ни одной искры.

Я где-то сказал, что чувственности не надо уступать ничего^{351}, если хочешь отказать ей в чем-нибудь. Чтобы понять, до какой степени это правило оказалось неверным по отношению к г-же д’Удето и насколько она была права, полагаясь на самое себя, нужно было бы вникнуть в подробности наших долгих и частых бесед с глазу на глаз и проследить их во всей их пылкости за четыре месяца, проведенные нами вместе, в близости, почти беспримерной для двух друзей разного пола, придерживающихся известных границ, которых мы ни разу не переступили. О, как поздно узнал я настоящую любовь и как дорого заплатили мои чувства и мое сердце за утраченное время! И каковы же должны быть восторги, испытываемые подле любимого существа, которое нас любит, если даже неразделенная любовь приносит блаженство!

Но я не прав, говоря «неразделенная любовь»: моя любовь в известном смысле разделялась; она была одинакова с обеих сторон, хотя и не взаимна. Мы оба были опьянены любовью: она – к своему возлюбленному, а я – к ней; наши вздохи, наши восхитительные слезы сливались; нежные поверенные друг друга, наши чувства были в таком соответствии, что им было бы невозможно в чем-нибудь не смешаться. И тем не менее среди этого опасного опьянения она ни разу не забылась ни на минуту, а я утверждаю, клянусь, что если, увлеченный своим чувством, иногда и пытался поколебать ее верность, то никогда по-настоящему этого не желал. Самая сила моей страсти сдерживала мои порывы. Необходимость жертвы возвышала мою душу. Ореол всех добродетелей украшал в моих глазах кумир моего сердца; осквернить ее божественный облик – значило уничтожить его. Я мог бы совершить преступление; сто раз оно было совершено в моем сердце; но осквернить мою Софи? Да разве это возможно? Нет, нет, – я сто раз говорил ей самой, что если б я был властен утолить свое желание, если б по собственной своей воле она подчинилась мне, то, за исключением нескольких кратких минут забытья, я отказался бы быть счастливым такой ценой. Я слишком любил ее, чтобы желать обладанья.