Исповедь

6. А в то время он тосковал. Небридий же радовался с нами. Хотя он еще и не был христианином и когда-то свалился в ров губительнейшего заблуждения (подлинное тело Сына Твоего считал призрачным)[533], но выбрался оттуда, и еще сам по себе, еще не причастный к таинствам Твоей Церкви, был уже пылким искателем истины. Вскоре после обращения нашего и возрождения Крещением Твоим Ты разрешил его от тела; он был уже верным христианином, служил Тебе в совершенном целомудрии и воздержании у своих в Африке и через него весь его дом стал христианским. Теперь он живет «в лоне Авраамовом». Что разумеется под этим словом «лоно»?[534] Там живет мой Небридий, милый друг мой, усыновленный Тобой сын отпущенника[535]. Там живет он. Может ли быть другое место для такой души! Там живет он, в этом месте, о котором столько расспрашивал меня, жалкого невежду. Теперь он преклоняет ухо не к устам моим, а духовные уста свои к источнику Твоему и в счастье, не знающем конца, пьет, сколько может, в меру жадности своей от мудрости Твоей. Я не думаю, что он так опьянен ею, что позабыл меня; Ты ведь поминаешь меня, Господи, утоляя его жажду.

Так жили мы, утешая Верекунда, опечаленного обращением нашим, но хранившего дружбу; уговаривали его уверовать, оставаясь на своей ступени, т. е. в брачной жизни, и поджидали, когда Небридий пойдет за нами. Он был очень близок к этому и готов был вот-вот это сделать, но уже истекли дни каникул. Они показались мне длинными и было их много; я ведь хотел свободы и досуга, чтобы воспевать Тебя всем существом своим: «Тебе говорило сердце мое, я искал лица Твоего; лицо Твое, Господи, взыщу я»[536].

IV

7. И вот пришел день, когда я на деле освободился от преподавания риторики, от которого уже давно освобожден был в мыслях. Ты убрал язык мой оттуда, откуда еще раньше убрал сердце мое, и я благословлял Тебя и радовался, уезжая в деревню вместе со всеми своими[537]. Я занялся там кое-каким писанием: этими книгами я, правда, служил Тебе, но от них еще отдавало духом школьного высокоумия, – так дышат бегуны, остановившись передохнуть[538], – это видно и в диалогах с присутствующими друзьями и в беседах с самим собой пред лицом Твоим; видно и в переписке с отсутствующим Небридием[539]. Хватит ли у меня времени вспомнить все великие благодеяния Твои от того времени: я ведь спешу перейти к главному. Воспоминание вызывает мне меня тогдашнего, и мне сладостно поведать Тебе, Господи, о тех тайных уколах, которыми Ты украшал меня, о том, как поверг меня ниц, «понизив горы и холмы моих размышлений», «выправив кривизны» мои и сгладив бугры[540]; как самого Алипия, брата сердца моего, подчинил Имени Единородного Твоего Иисуса Христа, Господа и Спасителя нашего, Имени, которое он раньше пренебрегал вставлять в писания наши. Он предпочитал, чтоб от них исходил запад школьных кедров, которые «Господь разбил в щепы», а не церковных трав, излечивающих змеиные укусы[541].

8. Как взывал я к Тебе, Боже мой, читая псалмы Давида, эти христианские песнопения, звучавшие благочестием, изгонявшие дух гордыни. Новичок в истинной любви Твоей, катехумен вместе с катехуменом Алипием, я отдыхал в деревенской усадьбе. С нами была моя мать, соединявшая с женской повадкой мужскую веру, с ясностью старости – материнскую любовь и христианское благочестие.

Как взывал я к Тебе в этих псалмах, какая любовь к Тебе вспыхивала от них, каким желанием горел я прочесть их, если бы мог, всему миру, сокрушая ими человеческую гордость! Но их ведь и поют по всему миру, «и никто не может скрыться от огня Твоего»[542].

С какой резкой и острой болью возмущался я манихеями и опять-таки жалел их, потому что они не знают наших таинств, этого лекарства, и в безумии отвергают противоядие, от которого вернулся бы ум[543]. Мне хотелось, чтобы они были где-нибудь тут, около, а я бы и не знал, что они тут: пусть поглядели бы они на мое лицо и услышали восклицания мои, когда я, в моем тогдашнем уединении, читал четвертый псалом; пусть увидели бы, что делал со мной этот псалом: «Когда воззвал я к Тебе, услышал Ты меня, Боже Правды моей; в тревоге дал Ты мне покой. Помилуй меня, Господи, и услыши молитву мою». Пусть бы послушали, а я бы и не подозревал, что они слушают: пусть не думают, что я говорю ради них то, что говорил я между этими словами. И на самом деле я не сказал бы этого, и не так бы это сказал, знай я, что они видят и слышат меня[544], да если бы и сказал, то они ведь не восприняли бы, как сама с собой для себя самой пред лицом Твоим в сыновней любви изливается душа моя.