Исповедь

— Хотя бы и вдвоём, если не найдём себе попутчиков среди пансионеров. Вы не рады?..

— Елена Павловна! — он быстро сделал несколько шагов вперёд; я не двигалась и не спускала с него глаз.

— Елена Павловна!.. — он тяжело дышал, лицо его, как мне показалось, побледнело, глаза странно выцвели, чёрные точки зрачков особенно резко блестели.

— Что вы хотите сказать? Отчего не договариваете Лев Андреевич? — я чувствовала, что моё сердце бьётся, и голос звучит совсем не согласно с теми простыми словами, которые я произнесла.

Он оглянулся… Дверь за ним была плотно притворена… Подошёл к той, которая шла в другую комнату, приотворил её, убедился, что там действительно нет никого, и вдруг, раньше, чем я сообразила, он заключил меня в объятия, крепко, грубо и поцеловал прямо в губы.

Как передать мне тебе, Маня, то, что произошло в эту минуту со мной. Мне было обидно за неожиданную грубость, мне было страшно стыдно, потому что я не могла не сознавать, что сама вызвала его, но вместе с этим было и третье, совсем незнакомое мне чувство, чувство торжества, победы и странного опьяняющего тумана. Я дышала тяжело, глаза мои были влажны, я забыла вполне ту маленькую комедию, которую собиралась играть, и вся, как бы притаившись, замерев, ждала… Маня, если бы у него нашлись в эту минуту хорошие, «настоящие» слова, которыми можно оправдать такой порыв: слова ласки, любви, которых я ещё никогда не слыхала, которых так жаждало моё сердце! Я думаю, Маня, что в эту минуту ему был открыт путь к моему сердцу, но он снова робко оглядывался на двери, как будто бы ему могла быть устроена ловушка, затем он вышел и, стоя уже на пороге настежь открытой выходной двери, проговорил как-то странно громко, как будто слова его относились не ко мне, а к тем, кто мог подслушивать нас.

— Так я поищу, Елена Павловна, охотников присоединиться к нам для поездки в Сорренто.

Звуки его приподнятого голоса заставили меня очнуться. Передо мной мелькнуло его лицо, покрытое пятнами, и растерянный взгляд, избегавший встретиться с моим; я ничего не ответила, и он вышел. Как он не понял, Маня, что, не смягчив, не скрасив этого порыва нежным признанием любви, он оставил теперь меня одну со всё накипавшим чувством стыда. Ведь я же не могла не сознать, что он бежал, потому что боялся сказать такое слово, которое связало бы нас как жениха и невесту, а этот грубый поцелуй не означал даже ещё ничего!.. Никто не видел, не слышал, сознаться в нём я не могла, конечно, никому…

Не прошло и пяти минут, как ко мне в комнату ворвалась целая гурьба. Все смеялись, шутили, торопили меня, чтобы не опоздать к поезду в Сорренто. Нарочно или случайно, но мне пришлось ехать до вокзала с каким-то чахоточным англичанином. От Кастелламмаре до Сорренто я ехала снова с кем-то из совершенно незнакомых мне кавалеров и только уже в отеле Виктория, стоя на знаменитой террасе, когда-то так воспетой Тургеневым, я случайно осталась одна, и снова мысли мои, бившиеся в голове как бабочки, попавшие за раму окна, всё время с той минуты, как Лев Андреевич вышел из нашей комнаты, снова овладели мною.

Ты помнишь, Маня, террасу отеля Виктория? Она висит над морем, плавает в воздухе… Я была здесь уже несколько раз, но и всегда как и теперь окружающая красота захватывала меня и отвлекала от собственных мыслей. В тот день залив казался мне громадной мраморной чашей, а море, влившееся в него, гигантской аметистовой розой; бесконечные лепестки её с опаловыми краями дрожали, расходясь всё шире и шире. Под ногами, у подошвы скал, зелёная как изумруд вода местами отливала бирюзовым блеском, кой-где, под искрой солнечного света, играла как горсть брошенных бриллиантов. Природа всегда успокаивала меня, и тут, заглядевшись на блеск и краски, я чувствовала, что сердце моё бьётся уже спокойнее, я радовалась тому, что только измучило меня, т. е. пустой болтовне и чужим лицам, разделявшим меня с Львом Андреевичем. Когда он подошёл ко мне и опёрся около меня на террасу, я уже не вспыхнула, не смутилась, но подняла на него глаза.

— Я думал, что нам лучше не видеться с вами наедине до тех пор, пока я не переговорю с вашей тётей. Разговор этот, конечно, решит нашу судьбу…

И снова его тихий, симпатичный голос внушил мне доверие. Его карие глаза глядели так мягко, что я обвинила себя во всём, улыбнулась и обещала ему переговорить с тётей и назначить время для их свидания.

Дальше из нашей прогулки в Сорренто мне остались в памяти слова чахоточного англичанина, который оказался милым, симпатичным поэтом. Он говорил нам об Улиссе, корабли которого с такими же крыльями парусов как те, которые мелькали перед нами вдали, пристали когда-то к этим самым берегам. Он говорил о Навзикае, приходившей к этому же морю стирать бельё. Вызванные им образы восставали перед нами во всей своей поэтической красоте, и когда мы ехали назад, и тот же бледный юноша рассказывал мне о сирене, бросившейся со скалы в море из любви к Улиссу, я уже слушала со вниманием, делала вопросы и восторженный поэт декламировал мне из Тениссона и Шелли.