Исповедь

До двенадцати лет, я был бабушкиным внуком, оставаясь у нее в гостях на ночь практически ежедневно. Бабушка у меня была добрейший души человек. Все свое большое сердце она отдавала мне, недолюбленному, недохоленному и недолилиянному ребенку своих родителей. Только несколько лет спустя я понял, как же обязан своей милой старушке, сколько сил и терпения она вложила в меня. Как намучалась моя бедная бабуля с внуком озорником и непоседой. Я рос дерзким, грубым, несправедливым, подчас неуправляемым. Со слезами на глазах она тащила меня домой со двора, умоляя всех богов, образумить и наставить на путь истинный этого непокорного мальчишку. Как же часто я слышал слова отчаяния, срывающиеся с ее губ: «Ну, почему в садике, все дети как дети, а с тобой вечно проблемы?» Я любил свою бабушку, но родителей я любил больше. Родителей, которых видел так редко и по которым скучал так часто.

Моих предков часто вызывали в школу учителя. Весь дневник был исписан гневными тирадами моих учителей. Но мне до этого не было никакого дела, как и родителям не было дела до меня. Я тот, кто выбивал в школе окна, играя с пацанами в футбол, тот, кто подкладывал скрепки на стулья учителям и одноклассникам, тот, кто на уроке биологии выкручивал руки и ноги школьному скелету, предварительно сунув ему в пальцы пачку сигарет и папироску в зубы. Помню, мне было двенадцать, я выкрал из папиной сумки ключи от его автомобиля, решив повыпендриваться перед пацанами. Я сел в машину и завел ее, нажав на педаль газа. Видела бы ты, что было после того, как машина тронулась – не задетым не осталось ни одного автомобиля, стоявшего у нас во дворе, прилетело всем. Двор напоминал поле битвы после Бородинского сражения. А наша машина напоминала консервную банку, по которой проехал самосвал. Мне было двенадцать, зрелище ужасало и пугало меня. Гнев отца и матери четко рисовался у меня в голове. Озлобленность материнского взгляда смешивалась с бешеными криками отца. Рисовался толстый солдатский ремень, такой упругий с железной пряжкой на конце, и хлесткие, яростные удары, оставляющие красные рубцы злости своего родителя на хрупком теле ребенка. Поэтому я решил сбежать. Целую неделю меня искала милиция с собаками, высматривая каждый уголок наших улиц, заглядывая под все мосты и в каждую подворотню нашего городка. Ты спросишь меня, где же я был, где прятался все это время? Я отвечу, тебе на этот вопрос. Еще несколько лет назад мы нашли на берегу речки заброшенный шалаш, в нем-то я и сидел. Мои школьные и дворовые товарищи носили мне обед и ужин. Но мое тайное жилище было разоблачено и, спустя неделю, меня вернули родителям. Перенервничав, они даже не могли на меня и голос повысить, но наказание их для меня было суровым. Они заперли, на целых три месяца меня дома, наняв при этом репетиторов. Затем, целых три года, они контролировали каждый мой шаг, я вздохнуть не мог спокойно. На целых три года, я забыл о дворовых друзьях и развлечениях. Мне был нанят педагог, Виктор Павлович, который ежедневно занимался со мной домашним заданием, водил меня по различным кружкам и спортивным секциям. Я был каждую минуту, как узник, под присмотром надзирателя. Мой домашний «вертухай» был строг, но справедлив. Мы даже с ним были в хороших, приятельских отношениях, он многому меня научил, рассказав мне множество полезной информации. Со временем я его полюбил, но, не смотря на мое хорошее отношение к нему, все-таки я чувствовал себя одиноким узником, как в том стихотворении у Пушкина: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой… Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края, туда, где гуляем лишь ветер… да я!..». Да, именно так я чувствовал себя. Мне не хватало раздолья, легкости, независимости. Мне хотелось расправить крылья, вспорхнуть к небу и лететь, чувствуя запах вольности, открытого пространства, вдохновляясь своей независимостью и свободой.

Но всему приходит конец, и вот, родители, поняв, что я уже не тот балбес и обормот, что был раньше, ослабили свое пристальное бдение, и стал я вновь «автономной» личностью.

Какое же это было счастье снова вырваться на свободу, без надзирателей и ревизоров. Эти три года аскетичной жизни, не прошли даром. Как ни странно, но мне понравилось учиться, узнавать что-то новое, читать книжки и заниматься самообразованием, а вот поведение у меня по-прежнему хромало. Стоило мне ощутить волю-вольную, как во мне снова проснулся вкус постреленка, эдакого сорванца.