Исповедь черного человека

Ему мансарда, в которой они проживали, нравилась. Нравилась скошенная крыша и большое окно в ней. Кровать с металлическими шарами и продавленной панцирной сеткой — на ней было удобно качаться, размышляя. Или убаюкивать себя перед сном. Такие же лежанки имелись у Радика и у Слона. Однако у койки Владислава имелось выгодное преимущество, которым он весьма дорожил: на нее очень удачно из косого окна падал свет — было удобно читать и заниматься.

Кроме трех кроватей, в комнате помещался рабочий стол. И кульман они на первом же курсе купили, скинулись, взгромоздили на чердак — для черчения, «начерталки», а потом и курсовых. Еще имелась самодельная этажерка, которую Радик с Владиславом смастерили для книг (Слон для нее доски раздобыл — купил у сторожа на стройке за бутылку). К концу учебы из литературы, которую покупал в основном Владик (или ему дарили), на этажерке выросла неплохая библиотечка — в том числе его любимая желтоватая книга Ильфа и Петрова издания сорок восьмого года. Когда на чердак забирались гости — и даже проверенные, и даже девочки, — он прятал ее под матрас, чтобы не было искушений. А то еще выпросят почитать, а после затеряют: и книжку потеряешь, и, возможно, друга.

В жилище Владика устраивало практически все — даже приставная лестница, по которой требовалось карабкаться к ним на второй этаж, как обезьянам или матросам. И когда им на третьем курсе предложили переселиться, наконец, в общагу, они отказались — тем более платить за комнатуху уже не требовалось.

…Дома, у хозяев, Владика ждала телеграмма. Телеграмм он не любил, потому что не ждал от них ничего хорошего. Но в этот раз депеша оказалась приятной. Хозяйка показала ему уже распечатанный полуконверт: ВЫЗЫВАЕТЕСЬ НА ПЕРЕГОВОРЫ 10 ОКТЯБРЯ В 1800. 1800 — означало восемнадцать ноль-ноль: телеграфисты так экономили количество слов. «От мамы», — улыбнулся Владислав, и наплевать ему было, что хозяйка свой нос в сообщение сунула. Она еще и сама принялась объяснять свою нескромность, хотя ее никто не спрашивал, с обескураживающей прямотой: «Я ж должна знать, вдруг что-то срочное для тебя прислали».

Время уже подходило к шести, и молодой человек стремглав бросился на почту.

Сколько ни бывал на переговорных пунктах Владик — и в Москве, и в родном городе, и даже на целине, — вечно в них было жарко. И топили слишком сильно, и много людей дышали. И постоянно на этих переговорках столпотворение было. Кто-то ждал (порой безуспешно) вдруг оборвавшейся связи с пунктом N, кто-то — не пришедшего вовремя на разговор контрагента, а иной загодя приходил, чтоб не пропустить назначенное время. И часто народ в очередях нервничал. Особенно дамочки. Потому и дышали учащенно. Все-таки тревожно: что тебе вдруг скажут из-за тридевяти земель. Да и мысль, что твою беседу подслушивают, вольно или невольно, как минимум человек пять из очереди, не считая двух телефонисток на разных концах провода, спокойствия духа тоже не добавляло. Вот и сейчас, несмотря на первый в этой осени по-настоящему холодный день, на переговорке изнывала от жары очередь человек из десяти: уже в пальто, в ватниках, женщины в большинстве в шерстяных платках. Из одной из кабин доносился надрывный, хорошо поставленный голос дамочки:

— Разве ты не понимаешь, Алексей, что я тебя жду? Очень жду!

Почему-то кабины на переговорных пунктах — специально, что ли? — делались такими, что вечно с трудом закрывались. Во второй будке мужчина судорожно стискивал одной рукой дверь, другой прикрывал трубку (которую держал плечом). В такой страшно неудобной позе он то ли в любви объяснялся — а может, просто докладывал провинциальному начальнику, что тяжко заболел и вынужден взять больничный.

Владик отметился у телефонистки, что пришел, и стал ждать вызова. И довольно скоро, не прошло и получаса, барышня из-за своего прилавка выкрикнула:

— Энск, третья кабина!

Парень бросился туда и через минуту услышал голос матери, и даже перестал обращать внимание, что его могут слушать все эти люди на почте (а уж телефонистка — наверняка). Закричал:

— Мамочка, привет! Что-то случилось?

Все-таки от срочных вызовов на переговоры сердце бывало не на месте — хотя самые неприятные известия все-таки сообщали обычно напрямую, телеграфом.

И сразу потеплело, как услышал звенящий от радости мамин голос:

— Все хорошо, Владик, просто хотела тебе сказать, что мы скоро увидимся!

— Как?!

— Я приезжаю в Москву! Представляешь?! На целый месяц! На курсы повышения квалификации. Жить буду в гостинице.

— Как хорошо! А когда ты едешь?

— После ноябрьских.

— О, замечательно! Повидаемся.

— Да! И сходим в театр. Ты поведешь свою старушку-маму в театр?

— Ну, во-первых, ты совсем не старушка. А во-вторых, с большим удовольствием. Я как раз постараюсь достать хорошие билеты. В месткоме или непосредственно в кассах.

— А как ты себя там чувствуешь, сынок?

Тут началось обычное мамино занудство: не болеет ли он, как учеба и появилась ли у него девушка. А что вы хотите: Владик у нее единственный сын, растила без мужа, в войну его чудом сберегла — как же за ребенка не волноваться!