Исповедь добровольного импотента

Халил — тубист из нашего училища. Человек взрослый, в манерах сдержан, в общении прост. В училище он славился двумя вещами. Во-первых, это был единственный тубист в стенах нашего учебного заведения, который от первой до последней ноты исполнял первый (и последний) концерт Иогана Себастьяна Баха для тубы с оркестром. Поверьте мне — это архисложно! Я своими глазами видел, как другие тубисты просто падали в обморок, потеряв дыхание после трагического «Адажио». А Халил, смахнув слезу, набрасывался на безумное «Аллегро» и, ломая пальцы, рвался к величественной коде. А какую он делал коду! Несколько тактов его туба глухим баритоном ворочалась в среднем регистре, словно маясь в сомнениях. И вдруг тремя отчаянными секстолями ее голос взвивался над владениями басового ключа и превращалась в звенящую флейту.

Пусть на одно только мгновение. Пусть оставалось сил лишь на единственную, пронзительную триольку. А затем вниз, в мрачные казематы «Генерал-Баса». Но зато какой размах! Каков диапазон!

Халил все это чувствовал очень тонко и поэтому часто выпивал. А чтобы выглядело все официально (помните, страна была на грани перелома и боролась с пьянством), он сколотил оркестрик, для обслуживания похоронных церемоний, и половину вознаграждения за исполненный ритуал брал спиртным. Этот оркестрик и был вторым пунктом местной славы Халила.

Вот такой человек оказался рядом со мной в то тяжелое для моей молодости утро.

— Как хорошо, что я тебя встретил, — сказал Халил своим мужественным голосом, попил из горлышка розового портвейна и протянул бутылку мне.

Я сделал четыре робких глотка. Присущего напитку букета не ощутил, но внутри сразу затеплилось, дрожь спала, и я вздохнул полной грудью.

— Вчера жмурик был цивильный, — продолжил Халил, — директор мелькомбината. Повесился, не дожидаясь суда. Родственники пожелали Шопена без купюр, и чтобы на весь путь. В дорогу дали «Пшеничной».

Тут Халил помрачнел и снова хлебнул из бутылки.

— По всему городу гроб пронесли на руках. Народу собралось — туча. Прощались больше часа. Горе. А человек, в сущности-то, был дрянь.

Я потянулся к бутылке. Действительно, хорошо, что мы встретились. А то как же я тут один на один с самим собой. Глотнул портвейна и спросил:

— Халил, скажи, как быть с женщиной?

Халил задумался. Он никогда не болтал попусту.

— Тут надо понять принцип, — вымолвил наконец.

— Да какой у них принцип?! Бред сплошной! — загорячился я. — Ведь они только и делают все для того, чтобы на них смотрели и желали. Моются по несколько раз на дню. Одно снимают, другим едва прикрывают. Все у них вьется и ниспадает. Везде трепещет и покачивается. Ну а местами просто — голо! И вот когда цель достигнута, когда ты уже не можешь просто на все это смотреть, когда тебе надо хоть что-нибудь потрогать, они ведут себя паскудно! Где же тут принцип?! Нонсенс!

— Стоп! — поднял руку Халил. — Мы отклоняемся от точки зрения.

— Как это? Почему? От чьей точки!? — возмутился я.

— Существуют две точки зрения — объективная и субъективная. Ты безнадежно субъективен.

— Хорошо! — обиделся я. — Какова же объективность?

— А объективность такова. Ты живешь в цивилизованном мире. Смотреть по сторонам — это твое право. Но если ты хочешь поиметь, или хотя бы потрогать — плати.

— И это твой принцип? — пренебрежительным тоном спросил я.

— Почему мой? Он всеобщий и всепроникающий.

— А я плюю! — кричу с отчаяния.

— Твое право. Только принципу это не помеха, — грустно ответил Халил и залпом допил портвейн.

7

Падать легче, чем подниматься. Поэтому-то я и выбрал первое. Как я это делал! Нет, я не катился по наклонной и не опускался все ниже и ниже. Я пикировал совершенно отвесно! Окружающие с шумным негодованием указывали на меня и тихо благодарили Бога за то, что их миновала такая участь.

Вскоре забеспокоилась даже милиция. Отдел по делам несовершеннолетних откомандировал для выяснения обстоятельств младшего лейтенанта Панкову Е. М. Эта крашеная старая дева без стука вошла в баню моего деда, когда я разливал трехнедельной выдержки кислушку, настоянную на кормовом горохе, и слушал нашего экстремиста Пудю.

Пудя был безотцовщина, но вырос в достатке. На содержании мамы и двух теток. Имел отменное здоровье и, несмотря на неполные семнадцать лет, выглядел мужественно — мохнатая грудь, круглый живот и 46-й размер ноги.