Исповедь куртизанки

– Ты достаточно мал, чтобы спрятаться под облачением кающейся грешницы, – ответила она, но тут на мгновение чей-то голос перекрыл всеобщий гвалт, и мы сумели разобрать несколько невнятных, но вполне отчетливых слов:

– Casas de la gente nobile… Estamos aqui[1].

Итак, похоже, враг все-таки прибыл. Если милость, как говорят, это удел Господа, то удача – забота дьявола, и он присматривает за своими. Мне известно лишь, что в тот день Рим превратился в площадку для игры в судьбу, и когда настала пора сваливать трупы в ямы, то среди погибших оказалось не меньше невинных душ, чем подлецов среди выживших. Что же касается нашего статуса, то судить о нем я предоставляю другим.

Моя госпожа встала и разгладила юбки, словно принарядившаяся хозяйка, которая готовится встретить гостей.

– Будем надеяться, что их командир обретается где-нибудь неподалеку. Не хотелось бы красоваться в своей лучшей золотой парче перед кучкой солдатни. А ты ступай и взгляни, как там Адриана. Если она будет выглядеть как барышня, то проживет дольше, чем простая служанка. Хотя и нарочитая невинность непременно выдаст нас с головой.

Я шагнул было к лестнице.

– Бучино.

Я обернулся к ней.

– Ты еще не забыл, как нужно жонглировать?

– Если уж научился чему-то в детстве, то не забудешь никогда, – отозвался я. – Чем, по-вашему, мне придется жонглировать?

Она улыбнулась.

– Как насчет наших жизней?

Чтобы добраться до нас, им понадобилось больше времени, нежели мы предполагали. Впрочем, изнасилование и грабеж – дело небыстрое и хлопотное, да и пройти требовалось через многое и многих. Уже сгущались сумерки, когда, стоя на крыше, я увидел, как они заполонили улицу внизу. Подбадривая себя яростными воплями, они вынырнули из-за угла, человек восемь или девять впереди всех, полуголые и размахивающие мечами. Раззявленные рты их походили на черные ямы, движения выглядели резкими и беспорядочными, словно сам дьявол дергал их за ниточки, заставляя танцевать под одному ему слышную музыку. За ними шла еще дюжина с лишним солдат, они тащили телегу, доверху заваленную награбленным, а еще дальше виднелся всадник, хотя если он и был их командиром, то теперь они уже ему не повиновались.

Достигнув нашей площади, они на миг приостановились. В городе ведь полным-полно богатых особняков с запертыми дверями и ставнями. Кое-кто из вояк уже нетвердо стоял на ногах. Рим славился куда лучшим вином, чем та несчастная сельская глушь, которую они уже разграбили, и к этому времени они наверняка опустошили не один бочонок. Здоровяк, державшийся позади, взревел, схватил лежащий на повозке топор, воздел его над головой и, пошатываясь, понесся вперед, чтобы опустить его на оконную раму дома торговца специями, стоявшего на углу. Казалось, дом содрогнулся от удара, а потом изнутри донеслись заполошные крики. Шум привлек внимание остальных, и они устремились туда, словно мотыльки на свет. Их было около дюжины, и им понадобилось минут десять, чтобы вломиться внутрь. Оставшиеся снаружи тем временем окидывали настороженными взглядами площадь. Офицер уже слезал с лошади, когда и я ушел с крыши, чтобы дать знать о происходящем госпоже. Но двор внизу оказался уже пуст, и к краю я вернулся как раз вовремя, чтобы услышать, как внизу лязгнули, отпираясь, главные двери. Я увидел, как она вышла на окутанную сумерками площадь.

Что они увидели, когда двери распахнулись, выпуская ее? К этому моменту своей жизни Фьяметта Бьянчини получила куда больше причитающейся ей доли комплиментов, многие из которых оказались достаточно материальными, чтобы быть похороненными в больших сундуках под слоем навоза. Но сейчас все было по-простому, под стать мужчинам, стоявшим перед ней. Она стояла, расправив плечи и выпрямившись во весь рост, как умеют только знатные женщины, привыкшие во время верховой езды держать голову высоко поднятой, глядя поверх толпы. И она была прекрасна. Ее гладкая кожа отливала молочным блеском, словно алебастр, а грудь поднималась из златотканого лифа, который обнажал больше, нежели скрывал: безупречный скромный соблазн в городе богачей, давших обет безбрачия, вынужденных изображать добродетель даже тогда, когда они вышагивали по улицам с членом, торчащим из-под церковного облачения, словно парадный флагшток.