Исповедь любовницы Сталина

Мартовский воздух пьянил. Приближалась весна. Когда выехали на Дорогомиловскую заставу, промелькнули вереницы людей, сутками простаивающих в очередях за керосином, хлебом, спичками, мясом, солью.

Едва сдерживая радость, Сталин пошел навстречу. Он был в элегантном шерстяном костюме.

В доме было полно гостей: Киров, Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян, Буденный, Молотов. Поскольку я была единственная женщина, все наперебой старались меня угостить чем-нибудь вкусным.

Серго Орджоникидзе темпераментно рассказывал скабрезные анекдоты, Ворошилов с Буденным пели русские народные песни, а под конец затянули «Интернационал», который всем давно уже успел надоесть. Микоян говорил о торговых сделках, просил у И. В. разрешения открыть новые отделения и магазины «Торгсина». Киров молча наблюдал за присутствующими. Когда принесли шампанское со льдом, Микоян произнес тост:

— За великого и непобедимого, дорогого и любимого Иосифа Виссарионовича Сталина!

Все стоя выпили. Повернувшись вполоборота к Микояну, Сталин громко сказал:

— Ты, Анастас Иванович, самый хитрый из всех наркомов, хотя у нас имеется еще один хитрожопый — товарищ Серго, а за ним следует товарищ Енукидзе.

Гости заржали и с ними в унисон товарищи Микоян и Орджоникидзе. И. В., смеясь, продолжил свою «глубокую» мысль:

— Где пройдет Микоян, там нечего делать грузинам, там пасуют армяне, а евреи с азербайджанцами, как всегда, остаются в дураках…

В полночь наркомы разъехались. Мы вышли в сад. Начиналась метель, мне не хотелось возвращаться в помещение. И. В. зло проговорил:

— Гулять, товарищ Давыдова, надо в Сокольниках с товарищами Червяковыми, Вошкиными, Пчелкиными…

Так я случайно узнала еще одну черту его характера: злобность, помноженную на злопамятство, а чуть позже, — мстительность и неверие. Одно дополняло другое. Смущенно сказала:

— И. В., разрешите сказать вам что-то очень важное, касающееся нас обоих?

— Какие у тебя могут быть вопросы? Мысли надо уметь излагать коротко.

Рассказала о просьбе Василия Петровича и про ленинградский звонок кинорежиссера Червякова.

— Хорошо, разберемся, виновных призовем к порядку. В. А., почему вы все время вмешиваетесь в государственные дела? — От его резких слов покраснела.

— И. В., я боюсь забеременеть.

— Детей, товарищ Давыдова, нам больше не нужно. Хорошего понемножку. От них все равно нет толку, после пятнадцати лет родители им не нужны. Говорят, аборты болезненны? Посоветуемся с народным комиссаром здравоохранения, с профессорами-специалистами, посмотрим, что они скажут. Если надо будет, отправим вас на консультацию, постараемся достать необходимые лекарства.

После того, как вернулись в дом, так же запальчиво и резко сказал:

— Искусственность нам не нужна. Вы не кобыла и не подзаборная девка, а если наши слова оскорбительны для вашего самолюбия, пойдите в сортир и там поплачьте.

От обиды я заревела. Минут через десять Сталин смягчился:

— Верочка, я боюсь твоей власти! Мне хорошо с тобой! Ты колдунья! Ты настоящая женщина! Чародейка! Скажу откровенно, до тебя у меня были обыкновенные бабы-телки, но только не женщины.

На «комплимент» ответила поцелуем. Сталин оживленно проговорил:

— Слияние сердец самое великое таинство на земле. Мы слышали, что за вами усиленно ухаживает солист Большого театра артист Норцов?

— Он хотел со мной встретиться, пригласил в кино.

— Мне нравится, что вы говорите правду, вот если бы солгали… — После длительной паузы — В кино, конечно, следует пойти, в этом ничего плохого нет, а вот спать с ним нельзя. У вас есть муж, разводиться с ним не рекомендуем, мы собираемся его перевести в Москву, чтобы вам было веселее. До тех пор, пока мы будем общаться, вам никто не нужен. Когда у вас намечается отпуск?

— Я отдыхаю два месяца — июль и август.

— Вы в чем-нибудь нуждаетесь?

— Спасибо, у меня все есть.

Крадущимися шажками подбежал неказистый, белобрысый, неопределенного возраста человек.

— Разрешите представиться? — отчеканил он по-военному. — Ваш новый шофер и сопровождающий Федор Аристархович Кузяев.

Спросила взволнованно:

— А где Василий Петрович?

— Переведен на другую работу.

Это была реакция Сталина на мою просьбу. Он еще раз дал почувствовать, что я в его руках ничего не значащая игрушка.

Долго не приходил сон. Тоскующее сердце на давало покоя. Оно кровоточило, трепетало, словно подстреленная бескрылая птица. Я боялась за судьбу Василия Петровича. Истерзанная этими мыслями, я опустилась на колени. Ночь была в самом разгаре, как всегда спокойная, тихая и почти безмолвная. Я молилась за Василия Петровича Мохова и его несчастных обездоленных родителей. Слезы, не спросясь, с новой силой хлынули из моих глаз. Я оплакивала свою судьбу. Чего я достигла? Кем стала?. Любовницей Сталина? Его подстилкой? А что же дальше? Что впереди? Какие горизонты меня ожидают? Кто мог ответить на этот вопрос?

Утром пришла телеграмма из Ленинграда: «Продолжаю работать. Целую. Евгений Червяков». Значит, Бог есть! Он услышал мои молитвы, он мне, крошечной людской песчинке, помог.

С Норцовым посмотрела комедию Чарли Чаплина «Золотая лихорадка». Потом зашли в кафе.