Исповедь могильщика

– Устраивает?! – сверкнул раздражённым взглядом Зомас. Сделай милость, слушай дальше! Чтобы быть поближе к этой сволочной работе и меньше платить за аренду дома, мы из нашей лачуги в горах, где хотя бы воздух был чистым, перебрались в зловонные вафийские закоулки к старому мосту. Все насмехаются над жителями Сироса, что, мол, спят они в обнимку со свиньями, но ответь мне по совести, видел ли ты что-нибудь ужаснее этих вот свинячьих кварталов, где проживает афинская беднота? Летом всё покрывается густым слоем липкой пыли, а в ливень образуются запруды по самое колено из жирно-грязных сточных вод. Повсюду невыносимо смердит, ведь каждый глухой переулок становится всеобщим отхожим местом. А где им ещё справлять нужду?! Но никому до них нет дела, а врачи, архитекторы, полиция, мэры и префекты – все воспринимают их с отвращением как неизбежность, с которой приходится мириться. Возле моего дома лавка мясника – он прямо посреди улицы режет глотки бычкам, козам, овцам, и вот стекают по дороге два больших потока: один кровавый, чёрно-красный, а другой – грязно-зелёный от желчи и кишечного дерьма. Тут же и невычищенные шкуры развешаны сохнуть, а запах от них такой, что наизнанку воротит, если нос свой не успеешь заткнуть. Соседи тихо возмущаются, но тут даже полиция бессильна! Да что ему до властей-то? Вся его мясная лавка увешана ружьями, пистолетами, саблями, тесаками и ятаганами, а посреди всей этой красоты – портрет Премьер-министра в лавровом венке, словно есть у мясника по его высокой дружбе моральное право плодить средь нас инфекции, и не дай-то боже сделать ему замечание – прирежет, как ягненка, чтобы другие помалкивали и неповадно было. Но нет средь людей больших свиней, чем бакалейщики и продавцы в овощных лавках! Самое страшное, что они такие не одни – их много, и у всех есть свои покровители! Как-то летом, в засуху, воды совсем недоставало, да и та, что была, – одно горе. В результате всех нас подкосил брюшной тиф, и один за другим, словно мухи, стали умирать дети. В раз четырёх похоронил – одного за другим! Вон в том самом углу, рядом с могилой, где ты любовался белыми гвоздиками.

– Да-да, я заметил: там в ряд четыре креста вкопаны.

– Погоди, еще немного терпения! Мы четверых-то оплакать не успели… возвращаюсь с работы и ещё издали вижу, что у нашего дома множество народу столпилось: женщин, мужчин, стариков и детей, всяких служивых и посыльных в сине-красных костюмах. Поначалу сердце в висках застучало, ноги ватные, но смог пересилить себя, пустился бегом, а когда приблизился, первое, что увидел, – жена моя навзничь, словно бездыханная лежит, а возле две соседки суетятся и растирают ей щёки уксусом, чтоб в чувство привести. Потом рядом и другое тело заметил, всё в кровавом месиве, – это был мой Яннис, это ему депутат стипендию посулил. Мать за покупками сына отправила, и тут же возле дома его угробил извозчик, что словно бешеный мчался по переполненной людьми улице. Через два часа наш Яннис скончался. Всем кварталом его оплакивали, проклиная и извозчиков, и полицию. Патологоанатом мне доложил, что, по его подсчётам, прохожих в Афинах давят больше, чем в Индии тигры загрызают людей. А чему тут удивляться?! Да и кучеру как быть?! У бедняги ж ведь дел невпроворот, да и покровители тоже имеются – вот и гробит он нас своими колёсами под стать мяснику и бакалейщику, что изводят всех гнилостными болезнями и смрадными испарениями. Погребая своего пятого ребёнка рядом с его четырьмя братьями, размышлял я с горечью и обидой, что так и не привелось мне утешиться и глубоко закопать хоть какого-нибудь министра или депутата с их помощниками – всех этих потворщиков убийцам и душегубам. Даже кладбища у этих негодяев отдельные – элитные!

Со временем жизнь наша успокоилась, только жена всё безотрадно тосковала и неслышно вздыхала, когда делила между детьми сытные куски хлеба – еды теперь хватало на всех. Дочь выросла и стала красавицей – точь-в-точь как её мать, когда сводила всех с ума своей задорной красотой. Только вряд ли моя дочь смогла бы кого впечатлить – неразговорчивой она была и тихая, как икона. Устроили мы её на фабрику женских головных уборов с двадцатью драхмами ежемесячного жалования. Нашего единственного сына Петра приняли наборщиком в издательство с окладом чуть больше, чем у дочери, – на эти вот заработки, к моим гробовщицким, мы и жили всей семьёй, а ещё мне удавалось набивать полные карманы сухарями, что оставляли посетители на могилах родственников… И тут вдруг в стране объявили мобилизацию в Фессалию и сына забрали на подготовку. Мы себе места не находили, все глаза выплакали, а его переполнял восторг, и в упоении ему грезились слава, погоны и награды – всё рвался крушить пашей, обогащаться и захватывать в полон их гаремы.