Исповедь нормальной сумасшедшей

Набегали на ощупь волны на песок.
Ночь была короткая, как перочинный нож.
Ах, милая школьница, шелковый бант
Чертит что-то ножичком на крышках парт.
Не режет он – ранит, и боль в ногах
Русалка на палубе танцует вальс.
Думаете – просто: из сказки в жизнь?
Ноженьки, ноженьки, больно, держись!
Что же это, что ж это – кровь в висок?
Как же это, как же это – на губах песок?
Полусонной осенью все смывает дождь
Помнится, колется короткая ночь.

Боль от измены сменялась удалью, когда прочь летели все условности этого условного, ненастоящего брака. Дождавшись, когда Сергей уснет, я прыгала прямо в окно с нашего первого этажа и бежала к Валентину, чей дом был по соседству. Однажды возвращаюсь, а у окна сидит свекровь, поджидает меня. Уж не помню, что я ей наплела, но такое чудовище, каким я была, и помыслить трудно.

Чтоб избавиться от всей этой грязи, решила, вернувшись в Москву, затеять развод с Сергеем. Сначала уехала от него в дальнюю поездку в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он писал мне длинные любовные письма. А я – в ответ:

Уехала, не помню и не больно.
Твое письмо, доверчиво-слепое,
А знать – труднее, не любить – труднее,
Здесь снег идет в зеленые аллеи.
Прирученного мне не надо счастья,
Себя бы в руки взять до ломоты в запястьях,
Как в камне сжал веков и ветра стынь
Кирилло-Белозерский монастырь.
Лишь колокол звучит скупым признаньем.
Я сохраню навек его молчанье.
Надтреснутое, мудрое молчанье
Дороже мне малиновых стозвонов,
Что дом пустой обходят стороною,
Слетает пепел с сигареты стылой.
Прости, я разучилась быть любимой.

Приехав в Москву, я объявила Сергею о разводе. Он в нашей общаге на Ленгорах устраивал истерики, симулировал самоубийство (запирался в душевой и наматывал на шею тоненькие бечевки, закрепляя их на палку для шторы, для пущего эффекта делал легкий надрез на руке и измазывал лицо кровью). Чем вызывал во мне еще большее презрение.

Отправив его к родителям, перед которыми чувствовала глубокую вину, я осталась с опустошенной душой и с бесприютной нежностью к Олежке.

Сонный скрежет листьев сонных
На моем сыром окне.
Будто где-то очень больно
Чьей-то коже и душе.
Легких бабочек наплывы
Тихо падают в огонь,
Для меня не ты – мой милый,
И не я – твоя любовь.
Мне доказывать не надо,
Что большой беды в том нет.
Только ноет старой раной
Неотправленный конверт.

Казалось, сама его добропорядочность и основательность сдержат мои авантюрные всплески. Но вот мы оказываемся на летней практике, он в Петрозаводске, я в Архангельске. И, заболев сильной ангиной, вдруг беру авиабилет до Петрозаводска и сваливаюсь к нему на выходные в общежитие. Он нисколько не был шокирован, устраивает меня в чистой коечке, а сам садится писать информацию в газету. Я еще тогда подумала, что уж больно с трудом ему дается такое простое дело.

Гуляли с ним по Петрозаводску, он был нежен и заботлив, но никаких слов признаний так и не сказал. Пребывали с ним в неопределенности до конца четвертого курса, когда нас обоих включили в поездку в ГДР. Так мы бродили парочкой, воодушевленные и веселые, и нас почему-то принимали за французов. В последний день пребывания пошли тратить оставшиеся пфенниги по пивным заведениям на Унтер-ден-Линден. И вот, с трудом удерживаясь на ногах под каким-то деревом, Олег делает мне предложение. Добавив, что я должна буду уважать его родителей. Его отец, известный драматург, и мать – писательница очень многое для него значат, но мне почему-то это дополнение кажется неуместным, и вообще я с ужасом обнаруживаю, что за прошедшие годы любви и стихов очарование Олега как-то померкло. Ловлю себя на подлой мысли: ну, может, хоть дача в Переделкино и папина машина меня удержат...