Исповедь одного еврея

Литературные склонности будущего боевого писателя сказались чрезвычайно рано. Мы видели уже, что семилетним мальчиком он сочинял на древнееврейском языке большую поэму о персидской царице Эсфири и великом визире Гамане. В десятилетнем возрасте, впервые познакомившись с «запрещенными книжками», он перешел к стихам на более современные темы и под первым впечатлением еврейской литературы задумал роман. Несколько позже в Ковне он стал подражать признанным еврейским поэтам и накопил несколько тетрадей своих стихотворений, мечтая об их издании отдельной книжкой. Через несколько лет, познав крупнейших поэтов еврейства и «познакомившись с художественными перлами немецкой и русской поэзии», молодой стихотворец сжег все свои многочисленные опыты. От этого акта сожжения спаслось только одно коротенькое стихотворение, напечатанное в 1861 г. в газете «Га'кормель» и даже переведенное на немецкий язык.

Оставив впоследствии совершенно стихотворческую работу, Ковнер сохранил в своих записках несколько любопытных замечаний о поэтической технике поэтов-гебраиков. Эти беглые заметки о библейском стиховедении не лишены интереса.

«Многие еврейские поэты довели свое искусство писать стихи на древнееврейском языке до необыкновенной степени совершенства. Несмотря на сложность, трудность и архаичность библейского языка, еврейские поэты ухитряются писать на нем философские, лирические, эротические, повествовательные и сатирические стихи, которые у многих отличаются необыкновенной силой, красотою и меткостью. Некоторые поэты до того владеют этим языком, что позволяют себе — и не в ущерб красоте — разные фокусы на нем. Так, не говоря об обязательности для всех стихов одиннадцати слогов в строчке и отсутствия слов, начинающихся двумя согласными буквами, многие стихи бывают в то же время акростихами и, кроме того, сумма букв (известно, что в еврейском алфавите каждая буква имеет свое численное значение) каждой строчки соответствует сумме года по еврейскому летосчислению, в котором стихотворение написано».

В местечке Мереце наш стихотворец постарался сблизиться с жившим там молодым поэтом-эпикурейцем (этим именем у евреев обозначался не последователь философии Эпикура, а всякий отступник от строгого режима Талмуда).

Бедному бохуру эти сношения грозили полным подрывом всего его зыбкого социального устройства вплоть до лишения его прав на общественное питание, но он продолжал тайком видеться с поэтом-вольнодумцем и читать запрещенные книжки за городом, в поле, на Немане.

В Ковне ему удалось познакомиться с другим молодым поэтом — Исером-Бером Вольфом, впоследствии приобретшим большую известность в еврейской литературе. Он очаровал своего бедного собрата необыкновенной миловидностью и изяществом, безукоризненным европейским платьем и особенно, конечно, задушевным поэтическим даром. На этого молодого поэта, печатавшего свои произведения в еврейских журналах, безвестный стихотворец Ковенской молельни смотрел с благоговейным восторгом.

Скоро и ему удалось принять участие в периодическом органе, правда, рукописном. Кружок молодежи привлек его к сотрудничеству в своих тетрадках, проповедовавших передовые идеи обновления застоявшихся национальных нравов и идей. Здесь, среди стихотворений, рассказов, переводов, философских рассуждений, сатир, анекдотов и шарад, начали появляться многочисленные произведения молодого поэта, в котором товарищи единодушно признали «великое еврейское светило, готовое озарить весь мир».

VIII

На восемнадцатом году произошло первое крупное событие в жизни Авраама-Урии. Не спрашивая его согласия, не справляясь с его вкусами и желаниями, его женили на дочери мелкого торговца маслами, необразованной, но скромной и симпатичной девушке, помогавшей своему отцу в торговле. Все участие жениха в устройстве этой свадьбы свелось к просьбе денег у одного грозного и богатого дяди. Сцена эта и сам образ богатого родственника навсегда врезались в сознание бедного племянника.

«Дядя, рабби Мордхе-Лейзер, был старше моего отца лет на десять и пользовался громкой известностью среди виленских евреев…

В то время, как все в Вильне считали его в высшей степени щедрым и великодушным благотворителем, дядя с ближайшими родными был крайне жесток и высокомерен, никогда их у себя не принимал и даже не удостаивал разговорами».

К семье своего брата этот ученый меценат относился не лучше. «Дядя смотрел на отца с презрением и ненавистью только за то, что последний был беден и постоянно нуждался в его помощи. И это — несмотря на то, что отец обучал его детей и внуков».

К этому родственнику пришлось по настоянию семьи обратиться его обрученному племяннику, чтоб завершить дело своей подневольной женитьбы. С трепетом поднялся он в хоромы и, весь дрожа, вошел в кабинет знаменитого филантропа.

«…Увидев меня первый раз в жизни в своих хоромах, он мигом вскочил с кресел, поднялся во весь свой рост и, как разъяренный зверь, бросился мне навстречу и грозно спросил:

— Что тебе?