Исповедь сталиниста

Как ни странно, именно там начал складываться в моем воображении образ Максима Перепелицы. В самых безнадежных, смертельно опасных ситуациях иные наши рядовые воины, проявляя в атаках и контратаках немыслимое упорство, самоотречение, храбрость и стойкость, кажется порой больше, чем противника, боялись выглядеть со стороны робкими, нерешительными, неуклюжими… А когда после критических ситуаций наступали минуты затишья, находились заводилы, и начиналось веселье: смеялись над мнимыми и истинными нелепостями — у кого какое было выражение лица во время штыковой схватки (тут же копировали), как кто и что кричал в атаке, как увертывался от танка или закрывался каской от свистящей над головой бомбы… А когда вновь близился бой, люди суровели, понимая неотвратимость опасности и собираясь с силами, чтобы выстоять.

Где бралась у солдат эта неистощимая нравственная твердость?

Задавая себе этот вопрос, возвращался мыслями в предвоенную пору. Я сам был тогда рядовым и ощутил на себе влияние казармы, разношерстного красноармейского коллектива, влияние всего уклада солдатской жизни, каждая минута которой регламентирована уставами, наставлениями, инструкциями и приказами. Почти зримо слетала с меня «гражданская шелуха», и я видел, как постепенно менялись характеры моих сослуживцев; среди них многие несли в себе что-то от Максима Перепелицы, которому, как литературному образу, еще предстояло родиться. И если вначале казарменные весельчаки потешались над недостатками и причудами своих товарищей, не щадили и себя, дабы повеселить друзей, иногда валяли дурака и на занятиях, то со временем это их качество приобретало иную направленность — оно уже помогало в службе и в учебе. Прежнее желание прихвастнуть, преувеличить свое «я» сменялось стремлением возвысить это «я» приобретением качеств, которые действительно украшают личность воина и гражданина. И еще было страстное желание вернуться после службы домой совсем другим человеком…

Но как все это объяснить Григорию Михайловичу Козинцеву? Почему он не задает никаких вопросов? Верил ли он в мои силы закончить сценарий и в способности Анатолия Михайловича поставить фильм?.. Мнилось мне, что не верил…

Ну и пусть! В конечном счете — велико ли дело, появится или не появится на суд людской кинокомедия «Максим Перепелица»? Не появится никто и не догадается об этом, как о не родившемся человеке.

«Эх, если б можно было заглянуть в будущее, пусть даже ближайшее! А может, и не надо заглядывать, чтоб не подвергнуться смятению, которое затмевает всякое будущее — близкое и далекое…

Но как вернусь в Москву, как появлюсь на службе, если с фильмом ничего не получится? Что буду докладывать начальству?..» — И когда поставил перед собой эти вопросы, уже было невозможно избавиться от власти своих мыслей и предположений; они в конечном счете есть твоя совесть, твои рассудок и разум…

* * *

Чувства свои легко раздразнить, но трудно успокоить… Граник читал какой-то эпизод, сам хохотал над ним, Козинцев интеллигентно улыбался. А я, углубившись в тревожные мысли, убеждал себя, что моя совесть не должна бояться истины, какой бы горькой она ни была. Но, естественно, хотелось, чтоб истина была желательной и чтоб ее ценность оказалась в ней самой, а не в ее источниках.

Нет, не мелкое самолюбие, не излишняя мнительность прикоснулись к моей душе. Без всяких предвзятостей я чувствовал, что наш художественный руководитель не вдохновляется моим сценарием. Видел, что и Граник стал догадываться об этом… Сам же я был безоружен; они мастера кино, в котором Ивану, видимо, делать нечего — не моя стихия. Но и в панику не вдавался: позади такая война, столько испытал всякого… А от творческой неудачи не умру.

Но судьба пока была все-таки благосклонна к моему Максиму.

8

Наконец наступил день, когда на «Ленфильме» собрался художественный совет для обсуждения литературного комедийного сценария «Максим Перепелица». В составе совета: руководители киностудии, известные режиссеры Григорий Козинцев, Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, редактор фильма Татьяна Тарханова… Не помню подробностей обсуждения. Были какие-то критические замечания, пожелания. Но сценарий утвердили, вынесли решение о запуске его в производство, хотя впереди еще была трудная процедура принятия сценария в Москве, в Главном управлении кинематографии СССР.

Все, как говорится, шло своим чередом, но в очень уплотненные сроки. Поэт Михаил Александрович Дудин написал для фильма тексты песен, композитор Василий Павлович Соловьев-Седой сочинял музыку. С музыкой на строевую песню «В путь» вначале получился конфуз. Во время первого ее прослушивания я тихонько отбивал ногами под столом такт — будто бы шагал в солдатском строю. Когда Соловьев-Седой закончил играть и устремил на меня вопросительный взгляд, я без всякой деликатности сказал:

— Василий Павлович, музыка ваша, может быть, и очень хорошая — не мне, музыкально необразованному, судить о ней. Но с уверенностью скажу, что для солдатского строя она не подходит.

— Почему?! — Лицо композитора наливалось краской.