Исповедь старого дома

Любовь была пьянящей, упоительной и счастливой. В общем, такой, какой должна быть любовь. Чем дольше Миша жил с Аней, тем больше убеждался, что она была для него именно тем подарком, который посылает судьба в награду за испытанные страдания. Она стала его наградой за нелюбовь отца, он — ее за нелюбовь матери. Они так прочно вросли друг в друга, что, казалось, никто и ничто на свете не сможет разрушить эту связь никогда.

После признания Миши в болезни матери и долгого, откровенного выворачивания душ наизнанку они молчали, опустошенные, боясь спугнуть возникшее у обоих чувство неимоверной близости. Тишина, наконец, стала невыносимой. Надо было сказать что-то цельное и настоящее. Телячьи нежности и признания в вечной любви не подходили. Миша отчаянно пытался нащупать то самое единственно правильное слово, которое поставило бы в разговоре не многоточие, а жирную красивую точку.

Он пытался, а получилось у Ани. И не точку она поставила, а восклицательный знак:

— Тебе надо вернуться к маме.

— Что? — Конечно, он подумал, что ослышался. Хотя и такого исхода можно было ожидать: зачем ей муж, отягощенный дурной наследственностью и в придачу свекровь, этой самой наследственностью отяготившая?

— Да. Нам надо вернуться к твоей маме.

— Нам? Нам? Нам! АНЬКА!!!

И телячьи нежности, и признания в вечной любви теперь пришлись весьма кстати.

Вернулись. Стали налаживать быт. Жизнь казалась почти простой: планов громадье, надежд вагон, будущее прекрасно и удивительно. Сомневаться в этом не было никаких оснований: Михаил, пережидая время застоя в кинематографе, устроился на телевидение. Работал режиссером сразу нескольких программ, и хотя занятием своим был доволен только из-за того, что оно давало возможность не думать о хлебе насущном, в депрессию не впадал. Благо возраст позволял надеяться, что случится в его жизни еще серьезная картина и не одна.

Аня продолжала учиться, подрабатывая между лекциями и этюдами там же, на телевидении. Конечно, сыграла свою роль протекция мужа, но и себя было ей за что похвалить. И прежде всего за то, что в свое время не бунтовала против школьной программы и уделяла достаточное количество времени английскому. Язык интересовал ее в основном потому, что в их доме актрисы и оператора имелись видеомагнитофон и масса кассет, привезенных из командировок или подаренных на зарубежных кинофестивалях. Хотелось посмотреть и понять всё. Аня начала смотреть, а потом и понимать научилась. Если и было ей о чем пожалеть в период работы на дубляже, так это о том, что кассет на испанском языке в доме родителей не было: латиноамериканских сериалов показывали гораздо больше, чем американских или английских.

Аня и Миша были юны и неиспорчены. Их, молодых, наивных, энергичных, хватало на все: учебу, работу, походы в кино, театры, музеи… Редкие выходные проводили увлеченно и вкусно: то ехали в какую-нибудь подмосковную усадьбу, внимательно слушали экскурсовода, а потом, смеясь и дурачась, разыгрывали в приусадебном парке сцены из только что услышанной жизни Тютчева, Шереметева… Бывало, если позволяла погода, отправлялись в импровизированный поход: Аня собирала плетеную корзину вкусностей (сыр, свежий белый хлеб, бутылка дешевого красного вина) и объявляла о начале променада. Миша галантно подхватывал корзину и, целуя жене руку, шаркал ножкой и произносил: «Madame». Шли до ближайшего леса, где в компании таких же фантазеров-ровесников сидели до вечера на каком-нибудь удобном и так кстати поваленном бревнышке: рассказывали анекдоты, пели Гребенщикова и Цоя и спорили до хрипоты о том, кто из бардов самый-самый.

Случалось, ходили в гости. Попадали в разные компании. В скучных чинно сидели за столом, говорили о политике и спешили поскорее распрощаться. В своих, театральных — веселых и беспафосных, — играли в лото и в карты, гадали и тряслись, радостно маша конечностями, под «Modern Talking».

Редко, но все же приглашали друзей к себе, когда были уверены: разговоров о спящей в соседней комнате Леночке не случится.

Периоды полного просветления случались у Мишиной матери не часто. Как правило, им предшествовали недели странного, отрешенного молчания вперемежку со слезами и надрывными, горькими стонами. В такие моменты Миша готов был бежать из дома куда глаза глядят: задерживался допоздна на работе, а в свободные дни придумывал усадебные вылазки или променады. Аня же в силу неопытности пыталась поначалу справиться с этим состоянием свекрови: подходила, произносила слова утешения, гладила по голове, интересовалась поводом для безутешных рыданий. Но, поймав однажды стеклянный невидящий взгляд, осознала, что женщина ее не видит и не слышит, а потому любые слова и движения просто растворятся в пустоте.

— А врачи, Миш? Ее, наверное, лечить надо, — спросила как-то, желая хоть чем-то помочь и мужу, и его маме.