Исповедь старого дома

Отключай — не отключай, а рано или поздно реальность тебя догонит. Вот и теперь трубка беззвучно завибрировала в руках актрисы. Панкратова быстро нажала отбой и нахмурилась: теперь пристального внимания прессы не избежать. Станут докучать, выпрашивать интервью, каждый час справляться о состоянии больной. Но если от журналистов еще можно было отделаться известной фразой «без комментариев», и никто не посмел бы Алевтину Андреевну за это осудить, то как поступить с армией сочувствующих знакомых, которые, конечно же, придут в замешательство, если не найдут актрису Панкратову у постели дочери?

В том, что именно ей придется вытаскивать Нуку с того света, Алевтина Андреевна не сомневалась. В противном случае от ее репутации не осталось бы и следа: слыханное ли дело — бросить ребенка в такой беде! Оставалась, конечно, робкая надежда, что дурочка Нука опомнится и простит бывшего муженька, но, как говорится, на бога надейся, а сам не плошай. Да и рассчитывать на то, что мужчина вдруг, распахнув объятия, примчится к инвалиду, казалось бесперспективным.

Но Михаил вопреки ожиданиям приехал в больницу и взял с врачей клятвенное обещание позвонить ему, «как только Аня (ну что за простецкое имя!) сможет разговаривать».

Сама Алевтина Андреевна собралась с духом и появилась в больнице только спустя неделю. Нет, она исправно звонила врачам и с пристрастием расспрашивала о состоянии дочери, чтобы у тех не было искушения поделиться с кем-нибудь своими суждениями о ее холодности и черствости. Для вездесущей прессы у Алевтины Андреевны имелась прекрасная отговорка: «Спасением дочери занимаются врачи, а я сейчас должна думать о процессе ее восстановления».

Да и отговоркой это, в сущности, не было. Актриса связалась с Америкой и забронировала на имя Анук Кедровой билет с открытой датой — пришла пора художнику отдавать долги. Женщина, бесспорно, действовала в своих интересах: она обязана была продемонстрировать заботу о дочери, чтобы каждое, даже самое дотошное СМИ уверилось: рука помощи Алевтины Андреевны Панкратовой была крепкой и искренней. И все же в этой погоне за собственной выгодой таилось то, в чем актриса страшилась признаться самой себе: настоящее сочувствие и жалость к дочери.

Были ли они запоздалым материнским инстинктом? Скорее всего, не совсем. Женщина понимала: с ее Нукой произошло то, чего сама Алевтина Андреевна боялась больше всего на свете. Стоя на самой вершине, купаясь в почитании и признании, она в одну секунду оказалась на самом дне пропасти, в которой единственное чувство, что останется у людей по отношению к ней, — сожаление. Фотографы будут караулить у дверей палаты и передавать снимки обезображенной женщины в ведущие издания, а журналисты — писать, какой блистательной она была, так, будто бы жизнь ее уже кончилась. Нет. Никто не должен был увидеть Нуку в таком плачевном обличии. Да, могли посочувствовать, пускай и пожалели бы даже, но заживо хоронить никто не смел — обязаны были ждать возвращения. А Нука обязана была вернуться, вернуться с триумфом и, конечно же, с доказательством всеобъемлющей любви и всесильности матери. А для этого нужны были деньги, и первоклассные хирурги, и время. И человек, который мог обеспечить все это (опустошать счета академика актрисе очень не хотелось), поэтому она висела на телефоне, обсуждая с художником нюансы сделки, отправляла в разные американские клиники заключения российских врачей, ждала ответа. В больницу поехала только тогда, когда уверилась, что у нее есть отличный план по спасению дочери.

Возможности примирения Нуки и Миши Алевтина Андреевна, однако, по-прежнему не исключала. Эта идея казалась ей превосходной еще и потому, что Михаил, как человек небедный, мог взять часть расходов на себя, а следовательно, утаив эту информацию от художника, актриса получила бы еще и неплохой шанс подзаработать.

Но эти корыстные помыслы Нука разбила в пух и прах за две минуты разговора с бывшим мужем. Михаил приехал буквально через полчаса после того, как бывшая теща сказала:

— Трубки вынули, лицевые бинты сняли, можешь приезжать.

Влетел в палату: впереди — огромный букет, за ним — страдающие глаза:

— Анюта, я… Как только… Я все сделаю, только разреши.

Нука выразительно взглянула на мать, и та деликатно вышла из палаты, позволив своей деликатности не заходить слишком далеко, а остановиться у двери и обратиться в слух.

— Зачем ты пришел? — прошелестело с кровати.

— Я хочу помочь.

— Я не нуждаюсь.

«Идиотка! — едва не вырвалось у Алевтины Андреевны. — Нашла время для гордости!»

— Аня, ты когда-нибудь простишь меня?

В палате воцарилось молчание. Актрисе казалось, что даже на таком расстоянии она слышит звук капельницы.

— Так простишь или нет?

Послышалось слабое шуршание подушки. Алевтина Андреевна поняла, что дочь покачала головой.

— Никогда?

Шуршание повторилось.