Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

И тут, как в кадрах немого кино перрон. К перрону несётся мальчишка, кричит узнаваемое «папа». Сзади собака, здоровенная псина. Дальше, метрах так в ста, женщина на сносях, семенит туда же, к перрону. На перроне народ. Немного. Толстые тётки с вечными семечками в вечных кульках. Толстые не от природы, а от одёжи, что надевалось на тело в защиту от сибирских метель. Постовой, что окидывал цепким намётанным взглядом всех приезжающих, приезжий народ, что суетился близ своей ноши, чемоданов, узлов. Кое-кто отличался от пришлого люда: вон, тощий какой почти оборванец, одетый явно не как для Сибири. Пальтецо «на рыбьем меху», ботиночки, и ни валенок, ни шарфа вовсе нет. Ни клади, ни багажа. И явно со следами недавнего пития на несытом лице. Вот этот оборванец, что выполз из самого из дальнего из общего из вагона, так рванул, с такой прытью на это детское «папа, папуля!», что постовой не успел среагировать. А должен был, должен был среагировать!

Мужчинка схватил под мышку мальчишку. Мишка опешил от нападения мужика, но через доли секунды стал вырываться из цепких объятий пьяного дяди. Немытое тело незнакомца воняло спиртным, общим вагоном, ещё гадостью неизвестной, что въелась в кровь похитителя.

Варька? А Варька остолбенела, узнав в полупьяном том мужике бывшего мужа.

А Глеб, почти всхлипывая от радости, что сынишка папку узнал, тащил сына в чрево вокзала. Сам себе умиляясь своим поведеньем, что вот, он, сынишку в вокзал принесёт, накормит, сам рюмочку выпьет за счастье такое, расспросит про мамку. И уже с сыном придёт к Варе в дом. Поди, тогда она его и не выгонит, поймёт, наконец, какого мужа утратила, потеряла. Мысли такие и в полсекунды вместились в его голове, а в следующие пол-мгновенья он обернулся на женский вопль: отдай сына, отдай! То Варька очнулась, рванула к перрону.

Глеб обернулся, как и все на перроне, на крик какой-то беременной тётки в валенках старых, что бежала к перрону, орала во всю глотку: «сына отдай». И только тут, и только сейчас опознал в этой грузной, сильно беременной женщине свою бывшую жёнушку.

Мальчишку из под правой руки перекинул под левую, зажав как клещами детское тельце, а в правой руке оказался пистолет. В пьяном угаре вагона нашлись ему собутыльники, кормившие и поившие его до самой Африкановки за слезливые его рассказы про сынишку, про Вареньку, да про обиды людей. Мужики охали, горевали ему на сочувствие, да поили-кормили страдальца, так невинно терпевшего муки людские. Навеселе Глебка был классным рассказчиком.

И теперь из окна отъезжавшего от перрона вагона наблюдали его собутыльнички, как Глеб хватает ребёнка, как из-под полы достаёт пистолет, и как целится на добегавшую к белому от снега перрону женщину на сносях. И что удивительно. Не пропил Глеб находку свою пистолет, будто знал, что вот так пригодится. Спал в одежонке? Но так спали все в общем вагоне: и холодно, и чужой кто не сможет позариться на барахлишко. И когда только смог зарядить пистолет?

И уже не смогли увидать враз прилипшие к окнам вагона скучавшие до того отправляющиеся, как медленно-медленно (так Варьке казалось) поднимается тощая рука. В голых руках без варежек-рукавичек чёрное дуло чёрного пистолета. Как из круглого дула летит к ней медленно-медленно жёлтая пуля, как ровно на середине пути маленькой жёлтой смерти рывком распласталось в воздухе серое тело громадного пса. Как первая пуля багрянцем кропит тело Бурана, вторая направлена в голову ей.

Но то ли Бог отвел руку стрелявшего, то ли руки его дрожали от вечных пьянок (тремор пальцев рук – явный признак алкоголизма), но попала пуля вторая опять в верного пса. Медленно-медленно тело собаки вздрогнуло, а потом стало мелко-мелко трястись сколько мгновений. Опускается медленно туша собаки на белый снег, окропляя его алой кровью.

И тут пёс не скулил и не ныл. Посмотрел большущими почти человеческими глазами, нет, не глазами, очами, полными боли, на Варьку. Прошла последняя судорога по всему туловищу, и пёс сдох. Только что тёплое, мощное тело собаки неподвижным комком плавно ложится на белым-белым снег, припорошивший наледь тропинки.

Это последнее, что видится Вареньке. Беззвучно она опускается на тёплый от крови снежок, валится так не картинно, так некрасиво. Как народ называет, ложится кулём.

И не видит Варвара, как набрасывается на того мужика её муж, запоздавший к перрону. Это его, в окнах первого вагона, увидели зоркие глазёнки сынишки, это ему предназначалось звонкое «папа, папуля!».

Выбивается пистолет из рук проходимца, вырывается из когтей тело сынишки, с размаху подножка дана, и валится тело на перронный бетон. А Глеб всё орёт, аж пеной рот покрывается: «паскуда, паскуда! Бл…кая тварь, чья ты подстилка? убью и тебя, и паскудного выродка!!!».