Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Возможно, душа у него к этому не лежала. Но что он мог сделать в униженной стране, в униженном обществе… Ведь он опасался не за себя и руководствовался не соображениями личной карьеры, хотя имел четырех детей… А это тоже ответственность… Бывают случаи, когда проще быть героем, чем отцом, который печется о небольшом сообществе… Такое сообщество (в оригинале: приход) похоже на маленькую семью. Вспомним хотя бы, что, например, во Франции презирали и строго карали тех, кто сотрудничали с немцами, в том числе женщин, которые в период оккупации вступали в связь с немцами. Но семья, узнав о том, что их мать или дочь оказались в такой ситуации, чаще всего не отказывалась от них, а попросту принимала к сведению: это было, и скорее брала часть позора на себя, но не выставляла к позорному столбу своих женщин и не лишала их того места, которое они занимали в доме, думая прежде всего о том, что, быть может, делалось все это ради спасения близких… Апостол Павел в Послании к Коринфянам упрекает их в том, что свои тяжбы они выносят на суд неверных и обращаются к нечестивым в поисках правды, и далее вопрошает: не лучше ли вам оставаться обиженными, чем совершать подобное? Ведь важно не защищать честь мундира, а жить, сознавая глубинную связь, когда нельзя разделить: это — твой грех, а это — мой.

Хороший финал. Только в нашем случае речь о другом. Я тоже не утверждаю, что мой отец греховнее других. Ибо не мне говорить об этом.]

<Отдал первые две тетради на перепечатку. Первый шаг на пути к огласке. Я решил ничего не рассказывать Гизелле, а просто прочесть предисловие. Перед этим я объявил, что на этот раз мы будем работать с ней на особых условиях. Я вас слушаю, Петер, сказала она суховато и несколько настороженно. Все нужно сохранить в полной тайне. На что она рассказала мне одну историю, из которой я понял, что всерьез она мои слова не восприняла, она сказала, что я, скорее всего, напускаю ненужный туман и если действительно дело такое сугубое, то почему я думаю, что для нее это может быть проблемой; короче, она совершенно не понимает, о чем я с ней говорю.

Я начал читать и, дойдя до того момента, когда, заглянув в досье, сразу узнал почерк отца, посмотрел на Гизеллу. Надо сказать (да простит мне она), что вид у нее был очень глупый. Мне вдруг вспомнилось, откуда знакомо мне это выражение лица: когда в свое время я объяснял, что никому не известная девушка, по имени Лили Чоконаи, — это я, что это я написал под псевдонимом роман «Семнадцать лебедей», на меня смотрели точно такими же глазами. Просто никак не могли понять, о чем я толкую. Все было слишком внезапно. И приходилось повторять, да, это я написал, schreiben, scribere, capisco?[95] Так и теперь. Что-что? А то! Отец был агентом гэбэ. Осведомителем III/III. Доносчиком. Стукачом. Ну хорошо-хорошо, оставим это.

Потом мы немного поговорили. От волнения лицо у меня горело, и иногда, чтобы проверить это, я касался его. Так и есть. При этом я украдкой поглядывал на часы: не кончилось ли время парковки? Это уж было бы чересчур: мало того, что отец мой — стукач, так еще и машину эвакуируют.

Под конец я обнял ее. Мы стояли посередине комнаты, и я, ничуть не стесняясь, обнимал ее, как обнимал когда-то свою мать. — Ну вот и все.

Нет, еще кое-что. Я сказал ей: мне очень тревожно, что будет, когда книга увидит свет, ведь я затрагиваю в ней интересы стольких людей и причиняю им столько боли, что представить заранее их реакцию невозможно; она серьезно кивнула, да, заранее знать нельзя. И сказала: Ах бедный вы, бедный. Она по-прежнему была одновременно и любящей, и суровой, строго корректной; если раньше мне всегда хотелось услышать от нее: как замечательно это написано, то теперь мне хотелось услышать: не бойся, бояться нечего. — И еще. Гизелла сказала не только «ах бедный вы, бедный», но и добавила: «Бедный отец».>

Разговор в коридоре: кто-то долго честит Архив. Ничего невозможно узнать. Заметают мусор под ковер, а потом можно кем угодно манипулировать, все под подозрением, я, ты. Я киваю. Если б только ты знал то, что знаю я. (Скорее гордыня, а не ж. с.)

Я слушаю разговор и укрепляюсь в своем убеждении, что хотя бы в одно дело следует внести ясность. В то, что «Чанади» — это не ты, не твой лучший друг, не твоя жена, не твой политический оппонент, которого можно этим шантажировать, не Иштван Чурка, нет, агент под конспиративным именем «Чанади» — это мой отец, а я — Петер Эстерхази. Тут все чисто. <Пишу это уже третий раз, вот хренова щепетильность! но больше не буду.>

В досье остались лишь Заключение, датированное 28 июня 1977 года, и алфавитный указатель имен. Подсчитываю, в жизни скольких людей мы влезли: