Испуг

Мент держал в руках дивную коллекционную трубку. Но он не смотрел на нее. Он завороженно смотрел вслед Даше – стоял открыв рот. «Как-кая женщина, а?» – прохрипел.

А у меня захолодило от ветра зубы. И я подумал, что осень… Осенняя прохлада… Коронки стерлись… Но причина нашлась проще. Оказывается, я тоже смотрел ей вслед, открыв рот.

10

В районе этих дач почва сильно пропитывается водой. К зиме промокшая земля схватывается морозцем, отчего фундаменты дач слегка выдавливает из земли наружу, а с потеплением они возвращаются на место. Фундамент «играет»… И сама дача «играет»… А заодно «играет» дверь, что выходит на легкую веранду. И чтобы каждый раз с лета на зиму эту дверь не заклинивало, в самом низу под дверью оставляют щель в палец-два. В запас.

Этого запаса достаточно, чтобы проникнуть внутрь дачи. Но, само собой, надо сначала пробраться к веранде… Старикан Алабин это умеет… Ночью… При луне у него легкий шаг.

Обычный карандаш… Вот только в торце карандаша небольшое углубление, лунка… Старый Алабин вставил карандаш в замочную скважину. Там ключ. Изнутри… Карандашом (лункой вперед) Алабин попадает в торец ключа. И затем карандаш вращает… Тихо-тихо поворачивает карандаш заодно с тем ключом.

Как только вращаемый ключ совпал бородкой с прорезью скважины, старикан его чуток толкнул. И вытолкнул… Ключ упал там. За дверью… Но, разумеется, под дверь (в ту самую, в запасную, щель) старый Алабин предварительно подсунул газету. Так что ключ упал на нее. На газету… Мягко.

Газету – из-под двери – старикан вытянул к себе. Ключ в его руках.

Открыв дверь, он прошел в комнаты. Не зажигая света… И дальше… И еще дальше – в комнату Даши. Все было узнаваемо. И лунные полосы знакомо лежали на постели.

На их даче никого. Старикан знал. (Я отлично это знал. Уже дня три здесь тихо.)

Старик присел на постель. (Я присел на самый край ее постели.) Постель так и оставалась не убрана. Ее почерк… Одеяло буграми. И старый Алабин мог легко себе представить, что эти бугры – Даша. Что Даша опять здесь – что спит.

Луч лег прямо на подушку. А старик удерживал в памяти, как именно лежала тогда здесь Даша… Поворот ее головы… Он вспомнил, что ее светлые волосы в лунном луче были темноваты. Игра теней… Раскинутые во сне, ее волосы заняли тогда все пространство за головой. Всю подушку!

Старику Алабину нравилось вернуться туда, где был. Он из тех, кто себя повторяет. Кто любит ступать в свой собственный след. Так он сам это называет. Так ему легче жить. Так ему слаще… В лунном свете чуть прищурив глаза, старик с легкостью мог представить, что Даша спит и что он опять сидит с ней рядом.

Вот на эту сторону подушки она лежала правой щекой. Вот здесь лицо… Вот там выставилась ладонь из-под одеяла… Даже до локтя… Луна застыла в окне. И старик Алабин тоже застыл. Тот самый миг… Почти тот самый… Он поверил. Он даже руку негрубо протянул на одну секунду в сторону ее лица.

Мордобой

Бить не били… Однако сказать, что всё и всегда было гладко, это тоже покривить душой. Два-три исключения из правила… Но в целом что-то меня все-таки выручало. (Кто-то на небесах меня пас.) А ее звали Нина. Я перешучивался с ней в магазинчике… Иногда встретившись на улице. При этом почему-то сразу пылал лицом… Она только усмехалась. Возможно, думала, что я немного больной. Что поделать!.. Пристать к такой стильной современной женщине было для меня уже запредельно. Поезд ушел.

Лишь однажды Нина самую чуть насторожилась (жаль, не помню в связи с чем) – и внимательно на меня глянула: а ну как в старикашке есть хоть что-то ценное?..

Но во мне в ту минуту не было решительно ничего… Кроме желания… В ту минуту я не отрывал взгляда от ее крепкого тридцатилетнего животика, голо игравшего поверх шорт. И ноги. Полноватые, но… У меня тоже неплохие ноги, однако покорежены разными травмами. Я их прячу под белыми парусиновыми брюками, единственными у меня (для лета). Она и на ветхие брюки старикашкины посмотрела и усмехнулась… Думаю, их видом потрясенная!.. Я ведь всё понимал.

Днем я пытался заговорить с ней, остановившись у самого их забора! Вроде что-то там нашел!.. Она в саду – она не оглянулась, сидит в шезлонге, ест яблоко. Дачница!.. Здесь же яблочко и сорвала. Ест, жалеет, что кисловато!.. А меня прихватило. Каждый раз, проходя мимо их забора – и мимо нее, – я глазел, и, казалось, лицо мое уже горело. Но что ей влюбчивый старикашка!

Сложность (моя, старикашкина) состояла в том, чтобы хоть как-то ей напомнить чудесную мысль о том, что я мужчина, а она женщина. Надеялся ли я?.. Поскольку женщина приехала на дачу, на расслабуху и отдых, что-то в ней несомненно должно оживать. Но что?.. Она на меня смотрела как на руину. Как бы роясь в ленивой памяти. Как бы припоминая далекие-далекие годы (хотя ей всего-то тридцатник!) – немыслимо далекие годы, когда ее, девчонку лет семнадцати, вели в березки или укладывали на траву, на едва подсохшую весеннюю землю…