Испытание

Иди спать, мать. Знаю, что рано утром ты будешь у Николая Николаевича, и не остановить тебя, даже если караулить у дверей дома. Ты пойдешь к нему, и никакие увещевания Светы, убеждающей тебя, что начальнику не до посетителей, чтоу него идет важное совещание и прерывать его нельзя, потому что конец квартала, а плана нет, — ты будешь слушать, будешь ей охотно кивать в знак согласия, но незаметно для нее окажешься у двери в кабинет и откроешь ее, массивную, и войдешь к начальнику в самый разгар обсуждения неотложной проблемы, и прервешь выступающего без всякого стеснения, потому что тебя сюда привел закон материнского сердца, но Николай Николаевич не захочет принимать это обстоятельство за вескую причину и, отругав чуть ли не заплакавшую от обиды Свету, попытается выдворить тебя за дверь, а ты с ходу начнешь доказывать им, какой хороший у тебя сын, как он кормит всю семью, как старается, чтобы в отсутствие отца никто ни в чем не нуждался, даже бросил учебу, а на это сейчас не каждый решится… И ты откажешься покинуть с таким трудом завоеванные позиции, и будешь говорить, доказывать, просить, умолять… И остановить тебя никому не удастся, и тебя будут слушать с легким раздражением, но выгонять не станут, потому как ты посетитель и к тому же горянка, а вековые обычаи нарушать нельзя, если не желаешь прославиться навеки и опозорить всю свою фамилию… Николай Николаевич будет поглядывать на тебя исподлобья, дожидаясь, когда ты выговоришься, чтоб заявить: «Приказ издан, и ничего уж сделать нельзя». И ты начнешь опять все сначала, опять напомнишь о семье, у которой внезапно не стало кормильца, опять начнешь меня покрывать материнской позолотой, вспоминать все мои добродетели. А когда Николай Николаевич затрясет отрицательно шевелюрой, ты станешь настойчиво допытываться у присутствующих, разве Майрам не работящий. «Хороший он», — будешь твердить ты, а Ник Ник, доведенный до бешенства твоим напором, провозгласит: «Хороший?! А мне не нужны хорошие! Пусть и у других работают такие хорошие! Мне не надо!» И тогда ты умолкаешь. Ты попросишь, чтоб кто-нибудь из участников совещания уступил тебе, пожилой горянке, стул, поставишь его посреди кабинета, прямо напротив начальника, и усядешься плотно и надолго…

Иди, мать, домой, иди. На сей раз ничего этого не надо. Повезло мне, благодаря моему пассажиру-очкарику. Иди, отдыхай, не то в следующий раз не Ник Ник не выдержит, а твое сердце. А это для всех нас будет ужасно. Иди отдыхать, мать, и не плачь, не расстраивай ни себя, ни меня… Не один я такой у тебя. Скажи, какой сын оправдывает надежды матери? Какой не заставляет ее страдать? Из-за кого не рыдало сердце матери, не сжималось от боли, огорчения и обиды? Ты знаешь таких? Я не знаю. Так уж устроены ваши сердца, матери, что они всегда болят за сыновей, переживают за них даже тогда, огда они этого не заслуживают… Иди, мать, домой…

* * *

…Через два дня Савелий Сергеевич скомандовал Майраму: — Кисловодск! — и пояснил: — Будем сватать актера на роль Мурата.

…Шел одиннадцатый час утра, когда они прибыли в санаторий, а Вадима Сабурова — именно этого известного актера хотел видеть Савелий Сергеевич в роли Мурата — застали спящим. Конов ворвался к нему шумно, растормошил его, стащил с кровати, вытолкал бедняжку в ванную, заставил принять холодный душ, усадил его, полуголого, босого, на стул посреди комнаты и беркутом закружил над ним. Майрам смотрел на это удивительно знакомое лицо, искаженное сном и натиском невесть откуда свалившегося на него режиссера, артист вздрагивал от каждой громкой фразы, и Майрам не мог примириться с мыслью, что этот ошарашенный сонный человек играл такие героические роли, в которых что ни эпизод, то невероятная отчаянная смелость и отвага… Ему казалось, что он может месяцы прожить без сна и еды… А он сидел перед ними полуголый и вздрагивал, и жалобно умолял оттащить от него этого злодея-режиссера, который не дает ему выспаться, который обрушивает на него какие-то странные фразы… Иногда они доходили до его сознания, и он тогда поглядывал на Майрама, свидетеля «сватовства», с подозрением, что его разыгрывают… И на это были у него основания, ибо Конов обрушил на него ошеломляющую информацию…

— Пойми, — внушал ему Савелий Сергеевич, — я предлагаю тебе не просто исполнить очередную роль в очередном фильме. Я хочу, чтобы ты прожил на экране целую жизнь. Жизнь чело века необычной судьбы. Необычной! Учти, это будет нелегко, несмотря на твой могучий и уже признанный талант и колос сальный опыт. Чтобы четче представить себе мышление будущего героя, его мечты, тебе придется забыть все, что ты познал за долгие годы учебы в школе, в вузе… Раньше ты все это мобилизовывал, чтоб успешно справиться с образом. А теперь дол жен забыть. Начисто забыть. Быть тебе абсолютно неграмотным, но… знать русский, английский, немецкий. Это помимо осетинского. Быть тебе наивным до предела и в то же время необычайно мудрым. Резким до грубости — и мягким до сентиментальности. Порывистым — и терпеливым. Жестким — и плачущим из-за невесты…