Испытание

Красноармейцы устанавливали зенитку — копали траншею, рубили молодняк для маскировки. Два бойца снимали с грузовика клейменные желтые ящики, взваливали на плечи и относили в кусты. Молоденький лейтенант в ярко начищенных сапогах что-то вымерял. Он шагал, и голенища сапог поблескивали зайчиками. На просторном голубом небо плыли небольшие облачка. Автомобиль летел по твердому, отполированному шинами шоссе. Вот и окраины города. Громадные баки с бензином, разбросанные между кущами тополей и акацией, и невдалеке колонна трехтоннок. Красноармейцы в новеньком обмундировании держали в руках полуавтоматические винтовки, очевидно, только что выданные из складов, и пели песни. У колонны расхаживали командиры, оправляя кобуры револьверов. Кобуры, вероятно, тоже только-что выдали, и они еще были неудобны, не прилегали плотно к бедру. Сапоги тоже были нерасхожены, брюки и гимнастерки топорщились, каски, приспособленные сбоку, казалось, еще пахли краской.

В городе на улицах людей больше обычного. Толпы возле расклеенного повсюду выступления Молотова. Дубенко затормозил машину и, выйдя на тротуар, прочитал это историческое выступление. Рядом с ним стояли Валя и Алеша, в машине сидела Анна Андреевна. Они ехали на городскую квартиру вместе с ним. И сейчас он особо почувствовал необходимость близости этих родных людей. Слова, оповещающие о нападении Германии, наполнили его сердце тревогой за семью.

— Папа, значит, правда, война? — спросил Алеша.

— Правда, — ответил он, подсаживаясь в машину.

— Бабушка, правда, война! — сказал Алеша и сжал побелевшие губы.

Но город жил внешне попрежнему. Чистильщики стучали щетками, ходили троллейбусы и автобусы, звенели трамваи, дворники поливали тротуары, а в песке копались мальчишки. У магазинов появились очереди.

Высадив своих у городской квартиры, Дубенко понесся к заводу. Спидометр быстро отщелкивал двенадцать километров. Посигналил у ворот. Вахтер, отлично знавший своего главного инженера, тщательно проверил пропуска и потом уже, приложив руку к козырьку, сказал: «Пошел к вам мотоцикл. Видать, разъехались. Товарищ директор просит вас к себе».

Директор завода, Иван Иванович Шевкопляс, только что проинструктировал начальников цехов и отпустил их. Посмотрел из-под своих нависших бровей на Дубенко, подморгнул.

— Вот и начали, Богдан Петрович.

— Война.

— Стало быть, так.

— Ну?

— Будем воевать... Тургаев с тобой приехал?

— Да.

— Ему теперь только поворачивайся. Посмотрим, что там высветил немец из новой техники. Создать противовесы! Теперь начнется в конструкциях сарай-ломай... Так?

— Что же, будем поворачиваться всеми боками, — сказал Дубенко.

— Севастополь-то, сукин сын, бомбил. Вот собака! Неужели там хлопцы проморгали? На Чефе?

Шевкопляс более двадцати лет пробродяжил в морях и океанах. Последнее время командовал полком тяжелой бомбардировочной авиации. Сам летать стал только в тридцать третьем, собственно говоря, после чего и началась его воздушная «вахта», опять-таки на родном Черном море. Черноморский Военно-Морской Флот он всегда называл сокращенно «ЧЕФ» и любил его неистребимой любовью. Даже и теперь, работая на заводе, он явно отдавал предпочтение военным представителям моряков и всегда настойчиво требовал первоочередного удовлетворения поставок любимому Чефу. Военпреды-сухопутчики обижались на Шевкопляса, но относились к нему с уважением, так как он все же был справедлив. Стоило только какому-либо его любимцу-моряку проштрафиться, он не щадил. «Если я уважаю Чеф, — говорил он, вызвав провинившегося, — так это не значит, что я уважаю всякого на Чефе! Так! Если ты хочешь срамить меня, то срами в другом месте, а не на моем заводе. Так! Ты мне непосредственно не подчинен, мальчишка! Так. Но я заставлю тебя носом зерно клевать, и ты будешь клевать. Понял?

На Шевкопляса не обижались, несмотря на его вспыльчивость и резкость. Рабочие называли его «наш полковник». Шевкопляс был способен к адской работе. Иногда он мог по неделям не выходить из кабинета, а с виду быть таким же бодрым и поворотливым. Но он все же хотел вернуться на свой Чеф. И сегодня Богдан застал его в безукоризненном кителе, с орденом на груди, что означало: «Тоска по флоту».

— Скажу прямо, Богдане, — Шевкопляс остановился перед Дубенко, — немец противник сильный. Мало того — осведомленный. Видишь, как он врезался в войну — в стыки наших серий. Кончили мы машину «старуху», только-только перетянули на выпуск серийный, и вот врезался. Так?

— Но все же мы насытили первую линию, Иван Иванович. Пока хватит чем сражаться. А потом мы подбросим.

— Первой линии туго пришлось, Богдане. Понял? Внезапное нападение — первоэлемент победы, по германскому расчету. Так удавалось ему, понял? А вот на русачке может потянуть пустой номер. Так! Если только раньше времени ура-ура кричать не начнем...

Шевкопляс подошел к окну, раздвинул штору. Солнце заиграло на ковре, на модели нового самолета, поставленного на постаменте, на золотых корешках книг, любовно подобранных в ореховом шкафу.