Испытание

— Ну, вот… — хорошо, что в темноте не видно, как Этьен покраснел. А он покраснел, это можно было сказать просто по звукам голоса. Если бы не страх, что он может замолчать, Кретьен бы его, наверное, обнял. Но сдерживал себя и лежал неподвижно, боясь спугнуть.

— Ну, вот поэтому… А кроме того, я обязан отцу многим… всем. Он меня спас однажды от смерти. И еще… от разных вещей. И возился со мной, лечил, учил. Оливье, он мне… и отец, и мать, и священник.

(А, вот, значит, как. Что же тогда случилось, как я теперь могу это узнать? Кто и за что бил и мучил тебя, Этьенет, из какой гибельной темницы тебя вытащил властный старик с сухими, как дерево, горячими руками, как он отогревал тебя и таскал повсюду за собой, делая из тебя того тихого фанатика, который ты есть сейчас?.. Я хотел бы знать — но не спрошу сам. И не надо, не говори больше. Лучше… прости меня, ладно?)

— Я про это… не люблю рассказывать. Но если ты хочешь…

— Нет, не хочу.

— Тогда… давай спать.

Кретьен помолчал. Что-то сдавливало ему горло изнутри. Наконец он сделал над собой усилие и спросил, и голос его прозвучал неестественно бодро:

— А что твой отец говорит… насчет Камелота?.. Ну, того, что ты там жил и что-то не успел доделать?.. Он в это верит?

— Не знаю… Я ему про это не расскау-уаау… — речь Этьена прервал длинный зевок. — Не рассказывал. Давай спать.

— Ага. Доброй ночи.

Этьен ровно задышал через мгновение (тот тоже быстро засыпал… И спал тихо, как мышка… И просыпался от малейшего шороха.) Не пробуя даже повернуться на бок — а то седло под головою скрипнет — Кретьен лежал на спине, глядя в рисунок черных листьев на фоне прозрачно-черного свода, и думал. Думал, думал, думал сквозь накатывающие волны горячего прилива радости. Как они тому ни мешали, подминая его под себя.

В Ломбере они провели четыре дня. Самые полезные четыре дня за всю Кретьенову жизнь. Только вот Этьена жаль, у него не сбылась надежда, в которую он вложил много своей души. Надежда на то, что неотразимый его отец, великий катарский епископ Оливье все же сделает то, что не под силу сыну, и обратит-таки Кретьена в истинную веру.

Ох, как же Этьен этого хотел!.. Он в мыслях своих уже видел их с Кретьеном странствующими священниками-Совершенными, теми, что по обычаю ходят всегда вместе, не разлучаясь; как старший из них воздействует на души людские несравненными стихами, обратив свой дар на службу Господу, а он, смиренный проповедник, после этого ведет горячие речи, толкуя строки Святого Писания толпе восхищенных слушателей… И все замки открывают пред ними свои ворота, и чистота и святость их путей освещает их лица, бледные одухотворенные лица, огнем Спасения… Они стали бы братьями, они были бы всегда вместе. Они бы оба спаслись.

…Но увы ему, увы!.. Кретьен упорно не хотел дискутировать на богословские темы. Уныло прослушал пару Оливьерских комментариев на тему того, что «Все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего… И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребудет вовек», и что там еще написал Иоанн Богослов в своем Послании. Ответил цитатою из Павла — что «Никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь — Церковь, потому что мы — члены тела Его, от плоти Его и костей», и что-то насчет благости праведного брака — оттуда же… Поспорили они немножко, под исполненные бешеной надежды («Ну, отец мой, прошу вас… Еще чуть-чуть…») взгляды Этьена, который вмешиваться не смел. А потом Кретьен улыбнулся, раскланялся и воззвал: «Добрый Человек, так можно долго развлекаться, и познания ваши и веру я чту… Но, может быть, вернемся к делу?.. Так что вы говорили про Остров Аваллон? И про тот замок Тальесина?.. Манавейддан, значит, и Придери знают об этом? Жуткие все же имена у этих валлийцев…»