Испытание

— Н-ну…так уж… — Этьенчик смешался и свесился с кровати, внезапно решив задувать свечи. Там он, видно, нашелся наконец с ответом, ибо уже из темноты донесся его сонный голос:

— Подумал вот, что рано тебе помирать. Ты еще тут, на земле, не все закончил, твоя голова нужна миру. Кто-то же должен «Персеваля» дописать… И успеть обратиться в истинную веру!.. Эй, да ты, кажется, уже спишь?..

2

…Кретьен стоял в церкви, в Сен-Дени. Причем видел ее всю изнутри — с ее высокими, сплошными витражами, исполненную множества цветных радуг. Одна лишь странность — он был совершенно один здесь, в огромном стеклянном ларце, сотканном из разноцветного света, и теперь медленно шел под стрельчатыми арками к алтарю, где не было священника, в звенящей, высокой пустоте. Шаги его гулко раздавались под сводом, и, страшась этого рассыпающегося звука, Кретьен остановился. Посмотрел по сторонам.

Собор медленно наполнялся людьми — все какие-то смутно знакомые, только не вспомнить имен; все с опущенными лицами, очень тихие, только шаги и слышно. А сбоку, с витража, глянули знакомые прекрасные лица — Готфрид, Бодуэн, Раймон… Белые зубчатые стены.

Была во всем происходящем какая-то маленькая неправильность, всего одна — но она засела в душе, как заноза, и ее надо было решить, распознать тотчас же. Медленно, очень медленно, словно бы тело налилось свинцом, Кретьен поднял руку, чтобы перекреститься — и понял. Соотношение между ним и предметами, между ним и высотой храма — вот в чем ошибка. Он смотрел снизу вверх, смотрел, как карлик или… как ребенок.

Ребенок. Конечно, а как же иначе. Ему тринадцать лет, или даже меньше, и сейчас начнется месса. Маленькому Алену что-то нужно было здесь, что-то нужно от… кого? От священника?.. и тут зазвенел григорианский хорал.

Собор мягко качнулся от кружения сильных голосов, и Ален поднял голову. Витраж в высоте, прямо над алтарем — Древо Иессеево, цари и пророки. Лица их, неподвижные и яркие, светились сверху, как-то неуловимо меняясь — а самое верхнее лицо, источающее Дух Святой… Почему оно коричневое? Темная кожа, темные, изможденные глаза… Человек-дерево, человек-тень. Он растет из дерева, а дерево растет из груди спящей фигурки. Я его знаю. Это же…

Алену стало страшно, он не мог более глядеть — и отвел глаза. Теперь взгляд его пал на другой витраж, боковой. Въезд Господень в Иерусалим, многофигурная картина, яркая и слегка слащавая — умильные люди в белом, с зелеными ветвями в руках, умильная морда осла…

Только одно лицо — то, что было самым сердцем картины — не выглядело умильно. Лицо Господа нашего.

Черты Его, бледные и заострившиеся, казались почти трагичными. Нет, скорее задумчивыми — будто Он, все уже давно знающий, смотрит глубоко-глубоко в Себя, Самому Себе отвечая: да будет так.

…В себя ли?..

И тут Кретьен увидел.

Увидел, куда Тот смотрел.

В середину толпы, мимо ликующих лиц, мимо смиренных и радостных учеников, мимо длинных ветвей и каменных стен — на того, кто стоял, возвышаясь над всеми, никем не видимый, и тоже смотрел.

…Серое, больное, безнадежно старое и усталое лицо с тяжелыми, рублеными чертами. С чертами неподвижными, сомкнутыми, безрадостными, обвалившимися, как дом, запертый много лет назад, как животное, увидавшее духа, как лицо, вылепленное из земли. Кожа его была темно-серой, и ростом он вдвое превосходил любого из людей.

И Кретьен, обмирая и слабея, но уже не в силах отвести глаз, понял, что это — дьявол.

Они с Господом пребывали словно бы вдвоем — сильнейший в мире сем и сильнейший во всех мирах — и взгляды их встречались над головами толпы — безрадостным знанием торжества и спокойной болью узнавания.

«Ты скоро умрешь.»

«Я знаю. Что же с того?»

И Ален, в чьих ушах пульсировал отзвук хорала, певшегося уже на каком-то незнакомом языке, понял ясно, что более никто не видит этого витража так. И еще — что все фигурки на нем нарисованные, кроме двух. И что одна из двух настоящих — та, что цвета сырого пепла — медленно начинает поворачивать огромную голову. Голову, тоска которой весит больше, чем тяжесть всей земли.

— О, нет, нет — это сон — сон — этого не бывает — Господи, помоги — это сон, и сейчас я… я сейчас ПРОСНУСЬ!.. —

Ален с силой ущипнул себя за руку, впился ногтями так, что даже вскрикнул. От собственного вскрика — или от боли — он проснулся резко, весь дернувшись, и полежал с колотящимся сердцем, слушая, как в ушах затихает его собственный голос, оставшийся по ту сторону яви. Потом поднял дрожащую руку, перекрестился, прошептал слова молитвы. Локоть слегка болел от сильного щипка. Вытер пот со лба — все тело взмокло от пота, но по спине пробегала холодная дрожь. Повернулся, чтобы коснуться живого, настоящего Этьена.

Этьенова половина постели была пуста. Пуста и холодна, слегка примята — будто ее оставили не так уж и недавно.