Испытание

Иоффе как будто уже не мешает. Передо мной - лист бумаги и карандаш. Надо писать номера паспорта и комсомольского билета, Быстро пишу. Цифрами, потом словами. Вижу "свои" пальцы - незнакомые, узловатые, морщинистые.

Надо мной склонился Кудров. Смотрит, как я пишу. Видно, изучает почерк. Я встаю, чтобы сделать гимнастические движения. За мной тянется шлейф проводов. Члены комиссии расступаются, дают мне месте. Опять непривычное: я выше Рубена. Он смотрит на меня дружелюбно, спокойно, чуть-чуть тревожно. А впереди, прямо передо мной - фигура скрюченного, связанного человека с повязкой на глазах и глушителями на ушах. Я настоящий! Там, подле этой фигуры, подле меня - Галкина. Она следит за дерганьем моих настоящих рук и ног, за движением губ, снимает кардиограммы, энцефалограммы и все прочее.

Размахивая руками и ногами, я чувствую некие намеки на сопротивление привязанных ремней. Это - оттуда, от моего настоящего связанного тела. Так и должно быть, так и должно быть. Все хорошо!

Я без устали машу руками. Поднимаю тяжелые ноги в чужих коричневых остроносых туфлях. Вспыхивает яркий свет. Слышу, как трещит киноаппарат, Кудров снимает мою гимнастику, Громов громко спрашивает:

- Как ваше имя? Быстрее!

Откуда-то из глубины сознания автоматически, бездумно приходит ответ: "Лев Иоффе". Но тут же он пропадает, как и бывало в опытах со своими ребятами. Отвечаю уверенно:

- Меня зовут Сергей Карташов! - получается бодро и весело.

- Еще раз! - говорит Кудров.

Я повторяю свое имя.

- Выполняйте задание дальше, - говорит Громов почему-то недовольным тоном.

Вот книга. Ее надо открыть на странице 38. Нет, 19! Мне девятнадцать лет. Читаю слова, начинающиеся на букву "н", ибо месяц моего рождения ноябрь: "новое", "но", "неисправность", "настроение"...

- Достаточно, - говорит Громов.

Тут же подскакивает Кудров и дает мне понюхать какой-то черный порошок. Пахнет одеколоном. Нет жженой шерстью. Чем же все-таки? Такие разные запахи, и я почему-то чувствую их оба и отдельно! Я честно говорю:

- Ощущаю одновременно запахи одеколона и жженой шерсти.

- Какой преобладает? - спрашивает Кудров.

- Одеколон, - говорю я. - Нет, шерсть, шерсть.

- Окончательно?

- Шерсть.

Да, шерсть. Теперь ясно. Кудров продолжает:

- Расскажите свою биографию.

Я принимаюсь рассказывать. Вдруг ощущаю резкую боль в голени. Откуда она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:

- Что?

- Боль в ноге, - говорю я, указывая рукой вниз. - Уже прошла...

- Напишите уравнение Шредингера, - неожиданно приказывает Кудров.

Нет, я не знаю такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие символы - не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"... Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:

- Не знаю! Не знаю!

Тут у меня начинается головная боль. Слишком долгий опыт. Даже при тренировке неизбежна эта боль.

- Сильно болит голова, - говорю я.

Рубен подходит, сажает меня на стул, склоняется над пультом. Я погружаюсь во тьму, теряю сознание...

Я очнулся на диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.

- Самочувствие? - спросил Рубен.

Я сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое головокружение.

- Ну, как? - спросил я Рубена.

- Нормально, малыш, - ласково ответил он. - Если не считать, что ты немного путался и врал. Это в порядке вещей.

- Я путался?

- Ну да, слегка, - сказал Рубен.

Для меня это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее. Да на это уже и времени не было. Члены комиссии собрались на обсуждение. Обсуждение, которое завершится решением, определяющим судьбу наших работ.

Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.

Первым высказался профессор Громов.

- Сегодняшние эксперименты, - сказал он, - интересны. Они свидетельствуют... э... о некоторых сдвигах в работе группы Рубена Александровича...

"Некоторые сдвиги"! Ничего себе, оценка! Я вознегодовал. Впервые в истории науки человек может видеть мир глазами других людей - буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?

А Громов, перелистывая протоколы, вспоминал случившиеся ошибки в видеопередачах, подсчитывал их, тут же на доске рассчитал долю отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.

- Не очень много, но и не очень мало, - сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.

Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.

- Что касается механизма перемещения чувств, - продолжал Громов, - то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...

Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:

- На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.

- Этого не могло быть... - пролепетал я.

- Это было, Сережа, - сказал Рубен. - Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.

В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.