Испытание

Ага-Юсуп тронул его за рукав и что-то зашептал ему. В ответ Вепа пошевелил бескровными губами.

— Передай Рахмету, что я одобряю тебя, — проговорил он вслух.

А на трибунах нетерпеливо шумели в ожидании решения судейской коллегии. Слышались отдельные выкрики:

— Ничья!..

— Жа-во-ро-нок!

Но эти голоса тонули в общем хоре:

— Ма-а-аг!..

А старший Карлиев, вздохнув, снял свой роскошный тельпек и протянул одноглазому. Тот сладостно помял его в руках и нахлобучил на свой буграстый затылок.

Многие зрители сошли с трибун и окружили коней. Новая знаменитость пользовалась предпочтительным вниманием. Если верно, что у каждого коня своя звезда, то звезда Мага дрогнула и чуть поблекла в сиянии молодой звездочки Жаворонка. А два героя дня, не подозревая о поднятой ими буре, дружелюбно тянулись друг к другу мордами…

В это время Ага-Юсуп в чем-то убеждал упрямо склонившего голову Рахмета Сеидова, башлыка.

— Вепа Нурбердыев сказал, что одобряет меня…

— Вепа — поэт. Не всем дано постигнуть высоту его мысли. А я простой башлык и думаю только о своем колхозе.

— Крыша над твоей головой не дает тебе видеть неба, Рахмет. Подумай о Родине.

— Это нужно для Родины?

— Да. И Вепа говорит: да! Я стар, а Чары молод. Но лепщику нужна глина, Рахмет, иначе его дар подобен кладу, зарытому в землю. У Чары должны быть кони.

— Пусть будет по-твоему. — И Рахмет с досадой отвернулся.

Ага-Юсуп вернулся к Сарыеву.

— Приз будет вашим, Сары-джан, и кони будут ваши, — сказал он спокойно и, повернувшись к трибунам, крикнул: — Гельды!

Гельды подошел, небольшой, коренастый, с лиловым от усталости лицом.

— Стыдно, Гельды, — громко произнес Ага-Юсуп, — ты срезал угол!

Чары вспыхнул, Ага-Юсуп возвращал ему утраченный приз. Но нет, он не помнил, чтоб Гельды зашел за бровку.

— Прости, Ага-Юсуп, — начал он было, — но…

— Умей молчать, когда говорят старшие, — сурово оборвал его старик.

Гельды жадно затянулся обсосанной папироской и переминулся на кривых ногах.

— Стыдно, Гельды, — почти с нежностью повторил Ага-Юсуп. — Ты взял две победы, два дорогих текинских ковра выиграл ты во славу «Бахара». Нельзя быть таким жадным, Гельды.

— Может быть, глаза мои не видят, Ага-Юсуп, — с почтительной печалью отозвался Гельды, — может, рука моя бессильна держать повод, может быть, мне пора на покой, Ага-Юсуп?

— Кто воспитал коней, сделавших тебя быстрей ветра, Гельды?

Огонек папиросы добежал до самых губ Гельды. Он выплюнул окурок и, подняв светлые, неожиданно чистые и прозрачные на его морщинистом темном лице глаза, сказал:

— Пусть будет по-твоему, Ага-Юсуп.

— Ловко разыграно, бисовы дети! — раздался громкий, веселый голос, и люди увидели Поселкова. Он подошел незаметно и слышал весь разговор. — А и хитер ты, Ага-Юсуп!..

— Благая ложь лучше худой правды, — спокойно произнес старик. — Сарыеву и Чары можно доверить любых коней.

— А я и сам вижу, — отозвался Поселков. — Мне разве приз важен? Будут вам, Сарыев, кони, а тебе, Гельды, — ковер…

— Ты приведи ко мне Жаворонка, — улыбаясь, сказал Ага-Юсуп и положил свою темную легкую руку на плечо Чары…

Бедный олимпиец

Отец сказал:

— Я тоже побегу.

Мать сказала:

— Ты в своем уме? Что за мальчишество?

— Телеграфист не моложе меня, — обидчиво сказал отец. — А ведь он бежит.

— Он вовсе не телеграфист, — сказала мать, — он адвокат. Кроме того, разве можно сравнивать?

— Вот и не сравнивай! — резко сказал отец. — А адвокаты не бренчат на гитарах и не поют томных романсов.

— Глупо, — сказала мать. — Что он тебе сделал?

— Мне? — как-то слишком выразительно произнес отец и пошел было на старт, но снова повернулся к матери. — Адвокат! Надо же! «Аблакатишко» — вот он кто!

— Ты просто ревнуешь. Это смешно.

— Ревную? К этому нэпманскому прихвостню? — И отец быстро пошел вперед.

Я понял, что дело заварилось круто: для трудяги отца не существовало более бранного слова, чем «нэпман».

Этот воскресный день привычно начался с вереницы пролеток, доставляющих со станции гостей. В саду долго и вкусно пахло лошадью — потным мылом и навозом. А потом, как и всегда, мы, дачные дети, неприкаянно слонялись среди пирующих взрослых людей. Все это уже стало привычным и не вызывало во мне прежнего чувства обиды, ревности, заброшенности и сумасшедшего желания отличиться, обратить на себя праздник, в котором мне не было места. Тем более что среди дня приехал отец, вернувшийся из долгой командировки. В эту пору он работал на строительстве Бобриковской электростанции. Обычно наша дачная семья, состоящая из деда, Верони и меня, не устраивала праздничного стола. Если приезжала на воскресенье мать, ее приглашали либо хозяева, либо кто из дачников. Но сейчас впервые мы оказались в полном составе, и в нашей комнате раздвинули стол, накрыли крахмальной скатертью и уставили бутылками.

Вскоре появились гости. Раздался гитарный перебор, и высокий, чуть седеющий адвокат, красавец в белом кителе, ладно и крепко облегавшем его широкий плоский корпус, запел:

Я помню вечер и ту аллею,
Где мы гуляли с тобой вдвое-ом!..