Испытание на верность

— Да, да… Приказал второму батальону… Уже на исходном. Разведку выслал. Как только будет «язык», немедленно доложу.

При этих словах Исаков выразительно глянул на Сергеева: видишь! Действуй, не теряй времени, гони разведчиков…

Сообщение Горелова несколько взбодрило Исакова. Как же: теперь его полк действует не в одиночку. Справа выдвигается полк Афонина, чтобы занять Курково. Полк Фишера одним батальоном занимает Путилово, другим седлает большак севернее Толутино. За фланги, тылы можно не бояться.

* * *

Четвертая рота, растянувшись безбожно, медленно двигалась к Некрасово, обтекая деревню с западной стороны. За редким соснячком тянулась невысокая жердяная изгородь — поскотина, которой жители обнесли свои огороды со стороны леса. Изгородь могла служить неплохим укрытием, как бы рубежом, на котором можно было собрать силы перед атакой.

Опустившись на колено, Туров стал осматривать деревню. Где-то за ней, у Толутино, вспыхнула горячая пулеметная стрельба, загремели орудия. Здесь же, на южной окраине деревни было спокойно. Расхаживали гитлеровцы, к стенам домов жались какие-то машины. При въезде в деревню, на шоссе, стояло до десятка разномастных средних танков, которые почему-то не участвовали в бою. Может, только подошли, может, командование держало их в резерве для какой-то особой надобности.

Туров прикинул: почти триста метров чистого поля до первых домов, до шоссе. Там танки, а с ротой — ни одного противотанкового орудия.

К забору подошли и повалились на землю усталые пулеметчики. Молодец Лихачев! Стрелки еще тянутся сзади, а он со своими уже тут. Стали подтягиваться остальные. Народ чувствовал себя беспечно: ходили в полный рост, не пригибаясь, и это могло кончиться плохо. Туров махнул рукой: ложись!

Так и есть, прилетела и разорвалась первая мина, срезав осколками ветки с ближайшего дерева. Сладковатый синий дымок растекся вокруг. «Случайная или заметили?» — мучительно размышлял Туров, чувствуя щекотание в носу от приторного запаха взрывчатки.

Сомнения отпали быстро: разрывы стали ложиться по всему редколесью, куда по разным надобностям ходили бойцы не только четвертой роты, но и других подразделений батальона.

Получив команду «ложись», Лихачев подкатил пулемет к самой изгороди, просунул его тупое рыльце между жердями, чтобы можно было вести огонь, и весь его расчет полег рядом.

Лихачева удивляло поведение танкистов: разгуливают возле машин, будто они не на фронте, а в тылу.

— Не боятся, сволота, — буркнул он. — Полоснуть бы хорошей очередью.

— Нельзя! — сказал Крутов. — Видишь, наши еще не подтянулись. Начни — такое заварится, не расхлебаешь…

— Ты это брось, — поддержал Крутова Сумароков. — Или по башке получить не терпится?

— Наши киргизские люди говорят так: торопливый человек — плохой, — сказал Кракбаев. Он покусывал травинку и смотрел в небо. — Все сидят, пьют чай, бишбармак кушают, а один спешит, всем мешает…

— А что, Керим, вкусная это штука — бишбармак? — спросил Крутов; надо же как-то скоротать время, чтоб не так тоскливо было сидеть под обстрелом.

— О! — воскликнул, приподнимаясь, Кракбаев. — Приезжай, после войны, барана зарежем, бишбармак сделаем. Голову тебе, как самому дорогому гостю. У нас хорошо…

— Так тебя и найдешь после войны.

— Как не найдешь! Иссык-Куль, поселок Рыбачий. Спросишь Кракбаева, каждый скажет, где найти… Озеро, как море, самое красивое. Ты художник, посмотришь — навсегда захочешь остаться.

— Толкуй… — подзадорил его Сумароков.

— Что, думаешь обманываю? Знаешь Киргизстан какой…

Кракбаеву лестно, что товарищи интересуются его родными местами. Глаза, черные, как агат, поблескивают, тонкие трепетные ноздри небольшого вздернутого носа подрагивают, будто ловят не противный запах взрывчатки, а острый горьковатый дымок очага, в котором весело потрескивают ветки смолистой арчи. Ох, какой ласковой и манящей кажется отсюда далекая родина — Киргизстан!.. Где найти слова, чтобы рассказать товарищам, как сверкают по утрам сахарно-белые вершины Ала-Тау, подпирающие своими острыми зубцами небо! Если смотреть на них вблизи, шапка валится с головы, так высоки они. Там, на его родине, не бывает таких серых дней, такой мглы, таких болот, как здесь. На горах, где ходят отары, повсюду зеленая густая трава, и золотые пресытившиеся шмели дремлют в раскрытых цветках, разомлев под солнцем от тепла.

Забыты стужа, бураны, внезапные снегопады, после которых можно недосчитаться половины отары, забыты смертельная усталость, когда с утра до ночи не вылезаешь из седла, скудный чай с пресной лепешкой и сон на жесткой, затоптанной кошме, скорчившись по-щенячьи где-нибудь в уголке кибитки. Только солнце, только свежий ласкающий ветер с гор, только радующая глаз голубизна неба и простор, от которого захватывает дух и хочется петь.

Полжизни отдал бы Керим не задумываясь, чтобы только не было этой войны, чтобы он мог снова гонять отару по зеленым склонам и жить беззаботно, как прежде…