Испытание на верность

Разведчики подвели раненного в плечо гитлеровца. Он был без каски, чернявый, спутанные волосы прикрывали лоб, и он постоянно их откидывал с глаз, встряхивая головой. Лицо посинело от холода, губы прыгают то ли от озноба, то ли от страха. Мундир в крови и глине. Морщась от боли, гитлеровец что-то быстро говорил. Селиванов разобрал только несколько слов:

— Никс дойче… Чехословак! — Пленный тыкал себя в грудь и твердил: — Я есть чехословак! Никс дойче!..

— Ладно, не трясись, — сказал Селиванов. — Не съедят тебя тут. Надо его перевязать. Черт его знает, может, он и в самом деле чех. Сейчас у Гитлера кого только в армии нет. Всех собрал, со всей Европы.

Фельдшер дивизиона тут же у землянки перевязал раненого, на плечи ему накинули суконное одеяло, и, когда он перестал трястись, Селиванов с помощью других командиров попытался расспросить пленного, кто он и откуда. Тот опять много говорил, делал здоровой рукой охватывающие движения, стараясь жестом выразить суть.

— Ишь, собака, показывает, что нас окружить хотят, — сказал начальник штаба. — Вот поставить к стенке, чтобы знал, как против своих братьев-славян воевать. Небось сам на нашу сторону не перешел, ждал, пока в плен возьмут.

— Разведчики говорят, что сам на батарею вышел, выходит, перебежчик, — разъяснил начальник разведки.

— В том-то и дело, что «выходит», — съязвил Селиванов, который силился понять пространные объяснения пленного и не мог. А ведь наверняка человек принес что-то важное, иначе б не шел. — Чехословак, свой брат — славянин, насильно мобилизованный, а ты — к стенке. Так начнешь обращаться, так тебе никакой дурак в плен не пойдет, до последнего будет сражаться. Думать надо, голова…

— Узнать бы, какие части перед нами, что думают предпринять. Может, какую пакость готовят.

— Что ж не спрашиваешь? Давай!

Собралось много любопытных. Видя вокруг доброжелательные лица, пленный перестал твердить, что он чехословак, приободрился и знаками попросил закурить. К нему тотчас протянулось с готовностью несколько рук с кисетами, с пачками трофейных сигарет: отходчиво сердце русского человека, незлобиво.

— Ну, молодежь, — обратился Селиванов к окружающим, — кто хоть маленько кумекает по-немецки? Я-то учился давно, уже и забыл когда, а вы должны знать, помнить.

Знатоков немецкого не нашлось, и тогда Селиванов приказал всем разойтись, нечего устраивать «ярмарку» из-за пленного. Он был раздосадован, что не удалось извлечь ничего полезного для войск из этого словоохотливого пленного. А ведь человек пытается объяснить со всей искренностью. Досадно, очень.

Неотложные дела отвлекли Селиванова от размышлений о пленном. Надо было опять наблюдать за поведением противника, поддерживать готовность на батареях, послать разведчиков, чтобы прощупали путь к пятой батарее. Дело в том, что один из командиров штабной батареи гаубичного полка утром прорвался через расположение противника. Он вез машину снарядов. С ДОПа выехал ночью, в пути соблюдали маскировку, шли не зажигая фар. Машина уже миновала Ворошиловские лагеря, когда на одном из пригорков увидели костры. «Вот черти, никакой маскировки, — ругнулся шофер, считая, что так беспечно ведет себя пехота. — Не признают никаких гвоздей братья-славяне». Командир промолчал: он был предупрежден насчет засад, но снаряды были нужны, и приходилось рисковать. Машина на малом газу поравнялась с кострами, и тут в предутренних сумерках они увидели, что возле костров никакие не «братья-славяне», а чистейшие фрицы. На их счастье, гитлеровцы толпились и горланили возле котла с едой — изголодались, наверное, и тут им важнее было скорее получить котелок с похлебкой, чем терять время из-за какой-то машины. У командира хватило выдержки медленно проехать мимо, и только когда костры остались позади, он кивнул шоферу: «Жми!». Шофер дал полный газ и до самого расположения так гнал машину, что командир побаивался, как бы она не развалилась на ходу.

Эта весть, что автоматчики отрезали полк от переправы и остальных сил дивизии, мигом облетела артиллеристов да и стрелковые подразделения тоже.

Вот почему Селиванов следил не только за противником, но и за порядком на батареях, чтоб кто не вздумал там праздновать труса. Основания для опасений были: за время этой войны в окружениях терялись соединения, целые армии, а тут простые смертные — народ, в тактических вопросах не искушенный.

Сидеть на елке было муторно, зябко, в животе подсасывало от голода. После вчерашнего скудного ужина и пустого чая на завтрак здоровому человеку скучновато. Помимо воли Селиванов то и дело поглядывал, не показался ли повар: сразу после завтрака он ушел на батареи разжиться там продуктами, да что-то задерживается.

Повар появился с термосами довольный, но какой-то смущенный. Отозвав в сторонку Селиванова, он стал объяснять, что принес суп-лапшу с мясом, но…

— Принес, так чего мямлишь. Народ голодный, а ты тут антимонии разводишь.

— Понимаете, товарищ капитан, у них вчера на батарее Зорьку ранило, пришлось пристрелить. Кобылка молодая, в упряжке первый год. Да вы ее знаете…